Шрифт:
– Тьфу, шуты гороховые! – сказал писарь Боржес, ненавидевший «долгополых».
– Это они про газету, – решил Артур Коусейро, возвращаясь к своему лирическому труду. – Натарио не успокоится, пока не узнает, кто написал заметку. Он сам говорил у Сан-Жоанейры… Силверио может помочь, ведь он исповедует жену Годиньо.
– Шайка негодяев! – с отвращением махнул рукой Боржес и снова лениво потянулся за бумагой, которую составлял; она касалась передачи одного арестанта властям Алкобасы; арестант был тут же: он сидел на скамье в заднем помещении, между двумя полицейскими, и ждал; лицо у него было голодное, на руках – кандалы.
Несколько дней спустя в соборе отпевали Богатого помещика Морайса, умершего от грудной жабы. Супруга покойного (видимо, в покаяние за то, что отравила мужу всю жизнь своей безудержной тягой к молодым лейтенантам) устроила ему, как говорится, королевские похороны. В ризнице, после службы, Амаро снял облачение и при свете старой жестяной лампы сел делать записи за несколько последних дней. Вдруг скрипнула дубовая дверь, и послышался возбужденный голос Натарио:
– Амаро, вы здесь?
– Да. Что случилось?
Падре Натарио прикрыл за собой дверь, воздел руки к потолку и воскликнул:
– Я с новостями. Это конторщик!
– Какой конторщик?
– Жоан Эдуардо! Это он! Он – Либерал! Он написал заметку!
– Что вы говорите? – изумился Амаро.
– Есть доказательства, дорогой мой! Я видел оригинал, написанный его рукой. Видел своими глазами! На пяти листках!
Амаро, широко раскрыв глаза, молча смотрел на Натарио.
– Нелегко мне это досталось! – продолжал Натарио. – Нелегко! Но я все узнал! Пять листков! И он пишет еще одну статью! Сеньор Жоан Эдуардо! Наш драгоценный друг сеньор Жоан Эдуардо!
– Вы уверены?
– Да как же не уверен?! Я же говорю: видел своими глазами!
– А как вы узнали, Натарио?
Натарио скривился, втянул голову в плечи и протяжно сказал:
– Ну, насчет этого, коллега… «Как»… «Почему»… Вы сами должны понимать… Sigillus magnus! [98]
И он пронзительно, торжествующе кричал, меряя ризницу широкими шагами:
– И это еще не все! Сеньор Эдуардо, которого мы столько раз видели в доме Сан-Жоанейры, тихий, скромный молодой человек, – закоренелый негодяй. Он близкий друг этого бандита Агостиньо из «Голоса округа». Торчит в редакции до поздней ночи… Там у них оргии, пьянка, женщины… Он хвастает своим безбожием… Уже шесть лет не был у исповеди… Нас называет «церковной ракалией»… Он республиканец… Это зверь, дорогой коллега, дикий зверь!
98
Буквально: большая печать, то есть печать молчания (лат.).
Амаро слушал его, кое-как запихивая бумаги в ящик конторки; руки его дрожали.
– Что же теперь? – спросил он.
– Теперь? – вскричал Натарио. – Теперь мы его раздавим!
Амаро запер ящик. Он нервничал, тер платком пересохшие губы.
– Вот так история! Вот так история! Бедная девушка… Связать свою жизнь с таким человеком… С негодяем!
И тут оба священника пристально посмотрели друг другу в глаза. В наступившей тишине жалобно тикали старые ризничные часы. Натарио вытащил из кармана панталон табакерку и, не сводя глаз с Амаро, держа в пальцах щепотку табака, сказал с холодной улыбкой:
– Что ж, придется расстроить этот брак? А?
– Вы так думаете? – спросил Амаро; у него захватило дух.
– Дорогой коллега, ведь это вопрос совести… Для меня это даже вопрос долга! Нельзя допустить, чтобы несчастная девушка вышла за авантюриста, за масона, безбожника…
– Разумеется! Разумеется! – бормотал Амаро.
– Все очень кстати, а? – заключил Натарио и с наслаждением втянул в ноздри табак.
Но тут в ризницу вошел пономарь. Пора было запирать церковь, и он зашел узнать, останутся ли еще здесь их преподобия или уйдут.
– Одну минуточку, сеньор Домингос.
Пока пономарь задвигал тяжелые засовы ворот внутреннего двора, оба падре тихо беседовали, дыша друг другу в лицо.
– Вам надо будет потолковать с Сан-Жоанейрой, – говорил Натарио. – Или нет; с ней лучше пусть говорит Диас. Да, с Сан-Жоанейрой должен говорить Диас. Так оно вернее. А вы поговорите с девушкой, пусть она просто-напросто выставит этого разбойника за дверь. – И он прошептал на ухо Амаро: – Скажите ей, что он живет по-семейному с непотребной женщиной!
– Однако! – сказал Амаро, отступив. – Ведь я не знаю, так ли это?
– Конечно, так. Он на все способен. Кроме того, это лучший способ повлиять на девочку…
Они вышли из ризницы вслед за пономарем, который громко откашливался и гремел ключами.
Во всех приделах висели черные покровы, обшитые серебряным галуном; в середине церкви, между четырьмя толстыми свечами, высился катафалк; гроб Морайса был покрыт широким бархатным покрывалом с бахромой, которое ниспадало тяжелыми складками; в изголовье лежал большой венок из бессмертников, а в ногах, на красном шнуре, висело облачение кавалера Христова ордена.