Володя вообще мало где был. Да, очень мало.

В Томске городе, например, он был однажды, да и то минут сорок пять, во время транзитной посадки самолёта, следовавшего до Хабаровска города. В Хабаровске городе у Володи были некие служебные дела; честно говоря, он даже и не знал какие именно, но пробыл всё же там, в Хабаровске городе, подольше, чем в Томске городе.

Только ни Томск город, ни Хабаровск город не понравились ему. Приходилось ещё Володе бывать в Кривом Роге городе, в большом северном городе, в Хельсинки городе он был пару раз – тоже по неким делам служебным; правда, если бы кому-нибудь пришло в голову спросить у него, у Володи, брата Сашки, который умер совсем молодым, в чём же, собственно, заключается корневой пафос этих неких дел, призвавших находиться его в столице страны Суоми, то он едва ли ответил бы что-нибудь связное. Не знал он. Нет, не знал. Ещё же Володя был, причём достаточно долго, на Севере, где пытался выяснить причину почти тотального молчания Татьяны-Марины, жены своей.

В общем, немного где был Володя. Но где бы он ни был, ему всюду и всегда не нравилось, и самым решительнейшим образом было несимпатичным, ранее ноябрьское темнение. Хотя из этого отнюдь не следует, что Володя побывал там, где ему довелось побывать, именно в ноябре. Нет, это не так. Тем не менее, Володя, бывалый, опытный, в чём-то даже и матёрый Володя, был до чрезвычайности удивлён, когда Сильвия, изящная полуодетая леди Сильвия, сказала ему однажды, что в Бейстегуи так не бывает вовсе, что там, в Стране Грёз, всё происходит совсем-совсем по-другому. Володя удивился. Весьма и очень. Он не знал, что сказать леди Сильвии в ответ на полученную от неё информацию, и поэтому ничего он ей, леди Сильвии, и не сказал. Подумал только, что она, леди Сильвия, видимо, имеет ввиду что-то другое. Что-то, пока ещё ему совершенно непонятное.

Да, рано, очень конечно, рано темнеет в ноябре. Но в декабре – ещё раньше.

ВОЛОДЯ ЗАДУМАЛСЯ

Однажды, в вечернее время суток, круто и серьёзно Володя задумался. Не на шутку, вовсе не на шутку, задумался он. Не следует, впрочем, думать, что он, Володя, редко задумывался; пусть Володя (как, кстати, и младший его брат Сашка, который недавно, весной, умер совсем молодым), не проводил в усерднейших размышлениях большую часть времени, отпущенного ему для проживания на планете Земля, всё равно ведь приходилось ему – больше или меньше, чаще или реже, осенью или летом, во время обеда или после третьего полдника, перед сном, на автобусной остановке, во время чистки зубов, в лифте, в очереди в рок-клуб или в музее им. Гоголя и даже во время очередного лунатического столбняка о чём-нибудь думать.

Да, конечно же, приходилось.

Как и многим, многим другим существам человеческого рода, его окружающим.

Естественно, само собой разумеется, безусловно, бесспорно, ясно дело, несомненно, нужно ли уточнять, что и не только людям, но также и собакам, и кошкам, и мышам, и попугаям, и лошадям, и птицам, и даже рыбам, немало иногда приходится о разной всячине задумываться. Хотят ли они или не хотят, рады они этому или не очень, получается ли у них совершенствовать свои ментальные качества или не слишком им сие удается, это уже совершенно другой аспект.

Не приходится спорить, – да, да, да, это так! – что homo sapiens далеко не всегда лучше или быстрее прочих выкатываются в таких гонках на лидирующие позиции. Ну а ежели и вовсе сузить круг рассматриваемых претендентов в этих состязаниях, то тот же Володя пусть и не входил в число несомненных лидеров, но и к аутсайдерам точно не относился.

Нельзя, однако, сказать, что Володя плохо умел думать – или даже, что он совсем не умел и даже не любил этого делать. В конце концов, Володя думал так, как у него получалось.

Не слишком уж простая мысль как-то вдруг однажды посетила его, Володю: задумался он о том, что называют-то его все Володей, а ведь он, в первую очередь, Владимир. Странно было ему и то, что и Сашку никто и никогда не называл Александром. А только Сашкой. Володя тоже не называл Сашку Александром, так было и прежде, и теперь тоже, хотя Сашка-то уже умер. Причём совсем молодым. Но если Володе это было в известном смысле простительно – ведь они с Сашкой были родными братьями, и поэтому вполне могли выйти за пределы совсем не нужных им официозных обращений друг к другу (и вполне удачно, кстати, порой выходили!), то все прочие вполне могли бы иногда называть Сашку Александром. Не сдохли бы, если бы так его, Сашку, так называли – и та же одутловато-изящная Дельфия, и молчаливая Татьяна-Марина, Володина жена, и Роман Майсурадзе, хозяин ковра-самолёта, и Пётр Семёнович-Сергеевич, безостановочно употребляющий многие литры твёрдого бретонского чая. И стройно-коренастая Прозерпина Дедикова. Ещё Володя подумал и о Таисье Викторовне, но ведь она вроде бы была матерью Сашки, и, стало быть, и его Володиной мамой… Да, конечно, очень, очень маловероятно, чтобы Таисья Викторовна, Тася, называла Володю – Владимиром, а Александром – Сашку. Который умер совсем молодым.

ВОЛОДЯ ПРОДОЛЖАЕТ ДУМАТЬ

Было бы, конечно, неплохо узнать, что думал по этому поводу сам Сашка. Хотел бы он, чтобы его хоть кто-нибудь называл Александром? Или ему было всё равно? Но спросить теперь об этом у Сашки было вроде бы несколько затруднительно. Потому что он умер в конце мая, умер совсем молодым.

– Похоже, – понял или подумал Володя, – никто не даст мне ответа на серию спонтанно возникших у меня вопросов. Может быть, мне что-нибудь подскажет изящная и полуодетая леди Сильвия?

Ведь ни медсестра же Дельфия, ни Пётр Семёнович-Сергеевич с его кривой, обезображенной головой, ни жена Татьяна-Марина, которая за несколько лет совместной с ним жизни так редко что-нибудь говорила, ни Роман Майсурадзе, хозяин ковра самолёта… Нет, нет, надеяться на кого-то из них столь же бессмысленно, как пытаться найти в заснеженном январско-февральском лесу смачные боровики, стройные и корявые подосиновики или игривые лисички.

Никто. Совсем никто. Нигде.

Можно, конечно, поговорить с Таисьей Викторовной, она ведь фактически была его матерью. Да, можно. Или нет, нельзя?