Духовенство, являвшееся представителем идеологии средневекового феодализма, не менее чувствовало на себе влияние исторического перелома. Изобретение книгопечатания и потребности все более расширяющейся торговли лишали его монополии не только на чтение и письмо, но и на высшее образование.

Во Франции революция окончательно порвала с традициями прошлого, уничтожила последние следы феодализма и создала в Code civil [гражданском кодексе] мастерское приспособление старого римского права к новейшим капиталистическим отношениям, – того самого права, которое является почти совершенным выражением юридических отношений, вытекающих из той ступени экономического развития, которую Маркс называет «товарным производством». Приспособление сделано до такой степени мастерски, что этот революционный французский кодекс законов еще и сейчас во всех других странах, – не исключая и Англии, – служит образцом при реформах права собственности. При этом, однако, не следует забывать одного. Английское право продолжает выражать экономические отношения капиталистического общества на варварском феодальном наречии, которое столько же соответствует выражаемому предмету, сколько английская орфография – английскому чтению: «Vous 'ecrivez Londres et vous prononcez Constantinople» [вы пишете Лондон, а читаете Константинополь], сказал один француз. Но зато это же самое английское право является единственным, которое неподдельно строго сохранило и пересадило в Америку и в колонии лучшую часть той личной свободы, местного самоуправления и обеспеченности от всякого чужого вторжения, кроме судебного, – коротко говоря, тех древне-германских свобод, которые на континенте под властью абсолютных монархий совершенно исчезли и до сих пор нигде еще не завоеваны обратно в полном объеме.

По-видимому, можно принять за исторический закон, что ни в одной европейской стране буржуазии не удается – по крайней мере на продолжительное время – завладеть политической властью таким же исключительным образом, как феодальная аристократия удерживала ее в продолжение средних веков. Даже во Франции, где феодализм был совершенно вырван с корнем, буржуазия, как совокупность всего класса, господствовала только короткий промежуток времени. При Луи-Филиппе, от 1830 до 1848 г., господствовала только незначительная часть буржуазии; гораздо большая часть была лишена избирательных прав при помощи высокого ценза. Во время Второй республики властвовала вся буржуазия, но всего только три года; ее неспособность проложила дорогу Второй империи. Только теперь, при Третьей республике, буржуазия в целом в продолжение двадцати лет стояла у кормила правления, но она уже сейчас обнаруживает отрадные признаки упадка. Продолжительное господство буржуазии было до сих пор возможно только в таких странах, как Америка, где феодализма никогда не было и общество с самого начала создалось на буржуазном фундаменте. Но даже во Франции и Америке уже громко стучатся в двери наследники буржуазии – рабочие.

В Англии буржуазия никогда не обладала нераздельной властью. Даже ее победа в 1832 г. оставила аристократию в почти исключительном обладании всеми высокими правительственными должностями. Покорность, с которой богатая буржуазия мирилась с этим, оставалась мне непонятной до тех пор, пока я не познакомился с речью В.-А. Форстера. В один прекрасный день крупный либеральный фабрикант, господин В.-А. Форстер, в речи, обращенной к бредфордским молодым людям, умолял их, ради их собственного блага, изучать французский язык. При этом он рассказал, каким глупцом он показался сам себе, когда, сделавшись министром, сразу попал в общество, где французский язык был по меньшей мере так же необходим, как английский. И действительно, тогдашние английские буржуа, в среднем, были совершенно необразованными выскочками, которые волей-неволей должны были предоставить аристократии все те высшие правительственные посты, где требовались иные качества, чем островная ограниченность и островное чванство, сдобренные деловой изворотливостью [23] .

Отношение фабриканта к рабочему – не человеческое отношение, а чисто экономическое. Фабрикант есть «капитал», а рабочий – «труд». И когда рабочий не желает втиснуть себя в эту абстракцию, когда он утверждает, что он не «труд», а человек, который, правда, между прочим, имеет также способность трудиться – когда он позволяет себе думать, что он вовсе не должен покупаться и продаваться на рынке как «труд», как товар, буржуа этого понять не может. Он не может понять, что кроме отношений купли и продажи у него существуют с рабочими какие-то другие отношения. Он видит в них не людей, а только «руки» (hands), как он постоянно их называет в лицо: он не признает, как выражается Карлейль, никакой другой связи между людьми, кроме одной – чистогана. Даже связь между ним и его женой в девяносто девяти случаях из ста может быть выражена той же формулой. Это позорное рабство, в котором деньги держат буржуа, ввиду господства буржуазии, наложило свой отпечаток даже на язык. Деньги определяют стоимость человека: этот человек стоит 10.000 ф.ст. – he is worth ten thousand pounds, т.e. он имеет столько денег. У кого есть деньги, тот «respectable» – [почтенный человек], принадлежит к «лучшему сорту людей» (the better sort of people), «пользуется влиянием» (influential), и все, что он делает, составляет эпоху в его кругу. Дух торгашества проникает весь язык, все отношения выражаются в торговых терминах, в экономических понятиях. Спрос и предложение – (supply and demand) – такова формула, в которую логика англичанина укладывает всю человеческую жизнь.

Большинство германской буржуазии вообще держалось в стороне от мелких распрей, возникавших в законодательных собраниях небольших государств, хорошо зная, что без коренного изменения в политике и государственном строе двух больших государств Германии никакие частичные усилия и победы не принесут никакой пользы. Но в то же время в этих мелких собраниях развилась порода либеральных юристов, профессиональных оппозиционеров: Роттеки, Велькеры, Ремеры, Иорданы, Штюве, Эйземаны, эти великие «люди народа» (Volksm"anner), которые, после более или менее шумливой, но всегда безуспешной двадцатилетней оппозиции, были вынесены на вершину власти революционным потоком 1848 г. и, обнаружив свою полную неспособность и ничтожество, были снова низвергнуты с этой вершины. Эти первые деловые политические и оппозиционные деятели приучили своими речами и писаниями немецкое ухо к языку конституционализма, и самым своим существованием предвещали они приближение времен, когда буржуазия овладеет этими политическими фразами и вернет настоящий смысл словам, которыми они, болтливые адвокаты и профессора, привыкли пользоваться, не совсем представляя себе их действительный смысл.

Вся законодательная деятельность Национального собрания в продолжение июня, июля и августа была заполнена репрессивными законами, которые предоставляли правительству право объявления осадного положения, подвергли прессу еще б'oльшим стеснениям и уничтожали право союзов.

Однако эту эпоху характеризует не фактическое, а принципиальное использование победы, не решения Национального собрания, а мотивировка этих решений, не дело, а фраза, не фраза, а акцент и жесты, оживлявшие фразу. Безудержно-наглое обнаруживание роялистских тенденций, презрительное отношение к республике, кокетливое, фривольное выбалтывание реставрационных целей, словом, циническое нарушение республиканских приличий, – вот что придало этому периоду особый тон и отпечаток. «Да здравствует конституция» – таков был боевой клич побежденных 13 июня. Это избавило победителей от лицемерия конституционного, т.е. республиканского, языка.