Когда мы решали идти, папа спрашивал у Тары:

— Пойдешь с нами?

Тара каждый раз отрицательно качала головой, но никогда не пыталась нас остановить. Папа уводил нас в парк, где мы бегали вокруг него и лакомились мороженым или еще чем-нибудь вкусненьким. Иногда мы отправлялись в дендрарий, где гуляли между деревьями, держа папу за руки, или катались вместе с ним на маленьком паровозике. Нам никогда не хотелось домой, но рано или поздно приходилось возвращаться.

С папой я была другим человеком, я могла вести себя по-детски, как и положено ребенку. Дома мне не с чем было играть, нельзя было шуметь, иначе у матери могла разболеться голова. А в парке я могла кричать и визжать от радости, там я была свободной. Поскольку до папы, похоже, никому в нашем доме не было дела, мне казалось, что я больше всего похожа именно на него, — на меня тоже всем было наплевать. Мне нравился его мягкий характер, ведь дома я испытывала на себе только гнев. Мне нравилось, как папа спокойно уходит, будто не обращая внимания на ужасные вещи, которые кричит ему вслед мать. Я пыталась казаться храброй, старалась игнорировать все гадости, которые мне говорили и делали, но все равно глубоко внутри мне было больно. Когда в конце вечера папа уходил домой, мне больше всего на свете хотелось, чтобы он забрал меня с собой.

Тем не менее я знала, что он на самом деле болен. Точно не скажу, каков был диагноз у отца, но знаю, что раз в месяц ему нужно было делать успокаивающий укол. Он приходил к нам, и спустя некоторое время на пороге появлялась медсестра. Она убеждала отца, что необходимо сделать укол, а отец несколько минут протестовал, говоря, что у него потом дрожат руки. Мать отвечала:

— Если не сделать укол, станешь злым и я вообще не разрешу тебе приходить сюда.

В конце концов папа позволял медсестре сделать укол. Я смотрела через неплотно прикрытую дверь, как он немного приспускает брюки, чтобы медсестра могла уколоть его в ягодицу. Я вздрагивала, когда она всаживала в него иглу. Ужасно было видеть, как папу заставляют проходить через это.

До двенадцати лет я жила в Уолсолле. Единственная передышка от невыносимой домашней рутины и страха наступала, когда мне нужно было ложиться в больницу. У меня была жуткая проблема со ступнями, требовавшая посещения клиники для амбулаторных больных и — иногда — операций. Пальцы у меня на ногах закручивались под себя и не гнулись, так что я не могла их распрямить.

Больница была раем, дарила мне спокойствие и отдых. Здесь не нужно было работать, здесь давали еду, напоминавшую о детском доме, и здесь меня никто не бил.

Когда я только начала жить с семьей, мать иногда называла меня каким-то словом и указывала на мои ступни. Только через шесть месяцев я поняла, что она говорит «кривые ступни» или «калека». Мать часто пыталась выпрямить мне пальцы, постукивая по ним молотком, угрожая ударить сильно, если я сама не распрямлю их. Она думала, что я нарочно это делаю. В больнице я избегала излишних разговоров, чтобы мне не задавали неприятных вопросов, а потому старалась побольше спать, не пропуская при этом время приема пищи. Я лежала на кровати, а улыбающиеся медсестры приносили чудесные лакомства: картошку фри и рыбные палочки, пироги и, самое замечательное, пудинг. Больше всего в нашем доме мне не хватало пудингов. Пирожные с кремом, сладкие кукурузные пироги — я привыкла к этой вкусной еде, но мне очень не хватало восхитительного десерта моего детства. Мене тоже делали операцию на ногах. Мать появилась в больнице только один раз, когда приехала забрать нас домой.

Мне всегда хотелось остаться в больнице, но я понимала, что придется возвращаться домой, покинуть это место, как и детский дом. По прошествии двух райских недель меня отсылали домой, наложив на ногу гипс, который нужно было носить еще пять недель. Приходилось ковылять по дому с загипсованной ногой и выполнять работу, которая накапливалась за время моего отсутствия, потому что никто не хотел делать ее за меня. И это несмотря на то, что у меня нога была в гипсе и доктор велел давать ей отдых. Мне хотелось кричать: «Послушай, мама, я могу делать всю работу в гипсе, только скажи, что я умничка, что я молодец!» — но я молчала, а мать никогда меня не хвалила.

Когда приходило время снимать гипс, мать везла меня в больницу. Мы брали такси, и мать требовала, чтобы больница возместила ей эти затраты, но вместо того, чтобы потратить деньги на такси домой, она припрятывала их, и мы возвращались пешком. Доктор поглядывал на потрескавшийся, стертый край гипса и отчитывал меня за то, что я слишком много ходила, но мать не обращала на это внимания, и мне, конечно, приходилось следовать ее примеру.

С появлением у Ханиф ребенка, Фразанда, у меня прибавилось работы. Она вроде бы была очень занята с малышом, а потому помогала мне даже меньше, чем обычно. Только Мена приходила в кухню, чтобы немного помочь помыть посуду и убрать. Однако подметала полы, вытирала пыль, стирала всю одежду и готовила только я.

Я постоянно сильно уставала, пытаясь справиться с работой по дому, но все же находила время делать домашние задания. Особенно устав, я больше обычного огрызалась в ответ на слова Ханиф, да еще если она требовала чего-то, когда я занималась другим делом. А еще Ханиф снова начала поправляться, и мы с Меной решили, когда как-то вечером убирали в кухне, что это предвестник рождения еще одного ребенка. Мне страшно было даже подумать об этом: меня и так уже завалили домашней работой и, если бы появился еще один ребенок, я просто не выдержала бы.

Так что когда мать позвала меня к себе, я решила, что получу удар наотмашь или что-нибудь похуже за пререкания с Ханиф или за то, что выполнила какую-то работу недостаточно хорошо или быстро. Шел 1982 год, и мне было около тринадцати лет. Я немножко вытянулась, но все равно была невысокой для своего возраста, по сравнению с откормленными одноклассницами.

Мать поманила меня рукой, поскольку я инстинктивно старалась держаться от нее как можно дальше. Когда я подошла ближе, мать внезапно протянула ко мне руки, притянула меня к себе, обняла и сказала мне на ухо: