Члены кружка жили далеко друг от друга и почти никогда все вместе не сходились, но если кто слишком долго не показывался, егермейстер кликал верных, и они отправлялись смотреть волов отступника, то есть на двое, а иной раз и на трое суток заваливались в дом к несчастному и сколько возможно нарушали его распорядок попойками, картежной игрой и другими сельскими утехами, доступными в данное время года. Во время одной такой карательной экспедиции общество не вылезало из дома провинившегося так долго, что у того постепенно вышли кофе, сахар и ром, и под конец пришлось обходиться кофейным пуншем, сваренным из цикория, подслащенным сиропом и подкрепленным водкой.

Словом, компания, с какой сошелся Эрик, была не из самых тонких, но люди столь могучего склада вряд ли умели бы довольствоваться радостями более цивилизованными, а неистощимая веселость и широкое медвежье радушие смягчали их грубость. Будь дарование Эрика сродни таланту Брувера либо Остаде, отборная коллекция кутил явилась бы для него сущим кладом, на деле же он выгадывал лишь то, что отменно веселился. Веселился даже чересчур, ибо скоро он уже жить не мог без кутежей, они отнимали у него чуть не все время, и, хоть часто он корил себя за бездействие и клялся положить ему конец, пустота и душевное бессилие толкали его на прежнюю дорожку всякий раз, как он пытался взяться за работу.

О письме, написанном Нильсу в тот день, когда вечное бесплодие представилось ему порчей, насланной на его талант, он пожалел тотчас, как его отправил, и надеялся только, что Нильс впустит его жалобы в одно ухо и выпустит в другое.

Но Нильс явился — странствующий рыцарь дружбы собственной персоной — и встретил несколько прохладный и снисходительный прием, какой всегда оказывают странствующим рыцарям те, ради кого выводят они Росинанта из теплого стойла. Нильс, однако ж. осторожно выждал, Эрик скоро оттаял, и между ними установилась былая доверчивость. Эрик испытывал потребность облегчить душу словами, сетованиями, исповедью, потребность почти физическую.

Как–то вечером, когда Фенимора уже легла, они сидели и пили коньяк в темной гостиной. Лишь огоньки сигар выдавали их присутствие, да иногда, когда Нильс далеко откидывался в кресле, его запрокинутый профиль четко вырисовывался на темном окне. Вспоминая прежние дни, Лёнборгорд и детство, они изрядно выпили, особенно Эрик. Теперь, когда Фенимора ушла, воцарилось молчанье, и оба не хотели прерывать его, потому что мысли катились неспешно, уютно и нежно, а кровь, согретая закипающим хмелем, сладко пела в ушах.

— И глупы же мы были в двадцать лет! — раздался наконец голос Эрика. — Чего только не ожидали, чего только не насочиняли! Положим, мы как будто и называли вещи своими именами, но как непохоже это выходило на скучные господни милости, которые выпали нам на долю! Жизнь, в сущности, немного стоит. Как по–твоему?

— Ах, я сам не знаю. Пусть ее идет без моих оценок. Мы ведь и не живем почти, так, только существуем. Вот если б нам поднесли ее большим, вкусным пирогом и дали б нарезать… а так, кусочками — ей–богу, неинтересно.

— Скажи, Нильс, — только с тобой не стыдно заговорить о таком предмете… но ты же особая статья… Постой — у тебя есть еще что–то в стакане? Прекрасно! Скажи, ты когда–нибудь задумывался о смерти?

— Я? И еще как! Ты тоже?

— И не только на похоронах или во время болезни, а ни с того ни с сего… оторопь берет! Сижу, зеваю, ничего не делаю, ничего делать не могу, и вдруг чувствую: время утекает, часы, недели, месяцы порожние проносятся мимо, а я не могу их зацепить, пригвоздить работой к месту! Не знаю, поймешь ли ты, это ведь просто ощущение такое, но как бы хотелось мне закрепить время каким–нибудь своим трудом. Видишь ли, когда я пишу картину, время, которое она отнимает, — навсегда мое, оно не исчезает, хоть и проходит. Я болен делаюсь, как подумаю об убитых днях. У меня ничего нет; или я все ключа не подберу? Мученье; я, бывает, до того разволнуюсь, что топчусь по комнате и напеваю чушь какую- нибудь, чтоб только не расплакаться с досады, а как подумаю вдруг, что время–то покуда утекает, утекает, так чуть с ума не схожу. Нет хуже жребия художника; вот я перед тобой — здоров, силен; прекрасно вижу; кровь играет, сердце бьется, я в полном рассудке и хочу работать, а не могу, я хватаюсь за невидимое, а оно не дается, и никакими трудами тут ничего не добьешься, хоть надорвись. Но откуда возьмешь вдохновение, идею! Сколько бы я ни брал себя в руки, ни делал вида, будто все в порядке, ни напускал на себя спокойствия — ничего не выходит! Ничего! И вечно грызет мысль, что время ползет по вечности к середке моей жизни и тянет к себе часы, и они катятся мимо, двенадцать белых — двенадцать черных, без конца, без конца. Что делать? Другие делают же что- то, когда окажутся в таком положении, я ведь не первый? Ну, что ты посоветуешь?

— Отправься путешествовать.

— Только не это! Да что это ты, право?.. Уж не думаешь ли ты, что я конченый человек?

— Конченый? Нет, я считаю, что новые впечатления…

— Новые впечатления! То–то и оно! Тебе не случалось слышать о людях, на заре юности полных таланта, сил, планов и надежд и утративших все, вместе с талантом, — невозвратно?

Он выдержал паузу.

— Они отправлялись путешествовать. Нильс. В поисках новых впечатлений. Навязчивая идея! Юг, восток — все напрасно, все отскакивало от них, как от зеркала. Я видел в Риме их могилы. Две. Но таких много, много. Один с ума сошел. О!.. И как ты думаешь, отчего это? Тайный нерв порвался? Или сам во всем виноват? Чему–то изменил, предал что–то, почем знать? Душа — вещь хрупкая, да и почем знать, что в нас душа? Себя щадить надо! Слушай! — Голос у него стал тихий и нежный, — Я и сам уж думал о путешествии, ведь так пусто внутри; и еще как думал, ты и представить себе не можешь, а все не решусь; вдруг ничего не выйдет, вдруг и я такой же, как те, про кого я сейчас говорил? Что тогда? И никуда не денусь от уверенности, что я конченый человек, что у меня ничего за душой, ничего, и я ни на что не годен, — ничтожество, калека проклятый, жалкий кастрат! Как же я жить тогда буду? Скажи! Все может статься; юность прошла, а иллюзий у меня немного сохранилось. Трудно их терять, и я, ей богу, не из тех, кто торопится от них отвязаться. Это вы все, кто ходил к фру Бойе, поскорей выдергивали друг у друга нарядные перышки, и чем плешивей делались, тем становились смелей. Нет, я не такой. Куда спешить. Придет срок, все облиняем.

Нильс не отвечал. Воздух пропитался горечью сигар, сладостью коньяка, и оба тяжко вздыхали от духоты в гостиной и от тяжести, давившей сердца.

Вот и проехал Нильс шестьдесят миль, чтобы помочь другу, вот он здесь — и что же? Он совестился собственной бесчувственности. Чем тут помочь? Произносить красочные слова, вспыхивающие пурпуром и ультрамарином, стекающие световым дождем в прозрачные пруды теней? Он ехал сюда с такой мечтой. Уморительно! Помочь! Положим, ты в силах прогнать от дверей художника скаредную музу, но только и всего! Творить ты ему не поможешь, как не поможешь параличному шевельнуть хоть мизинцем. И все твое сочувствие, самоотвержение, и все твое великодушие ни к чему не поведут. Займись–ка лучше своими делами, оно разумней и правильней. Куда легче быть добряком и упиваться собственной добротою, да толку мало, если на то пошло. Займись своими делами и делай их честно, — святости не наживешь, зато и совеститься не придется ни людей, ни Бога.