Шрифт:
— Да, — сказал он поспешно, — я был в Маньчжоу-Го.
— Говорят, что там нет ни деревьев, ни рек…
Подражая господину фельдфебелю, Сато выпятил губы:
— Глупости!
— Однако многие возвращаются обратно…
— Глупости! — повторил Сато твердо. — Ничего не известно.
И он, заметно важничая, зашагал дальше, не замечая своих распустившихся обмоток.
Глава третья
Он приехал в отряд прямо со знаменитой стройки № 618 — маленький озабоченный человек в резиновых тапочках и пыльнике, надетом на шевиотовый пиджак. Его глаза были красны от известковой пыли и бессонницы. Голубые, белые, зеленые, желтые брызги покрывали кепи приехавшего, точно по дороге в отряд призывник попал под дождь из масляных красок.
— Ваша фамилия?
— Корж!
Это было сказано с достоинством. Бригадир штукатуров и маляров был заслуженно знаменит. За свои двадцать два года он успел выкрасить четыре волжских моста, два теплохода, фасад Дома союзов, шесть водных станций, решетку зоосада и не меньше сотни крыш.
Впрочем, он нес свою славу легко. Она не обременяла ни стремянок, ни люлек, на которых работал знаменитый маляр.
Корж назвал себя и ждал от командира достойного ответа.
— А-а-а, — сказал пограничник довольно спокойно и поставил карандашом синюю птичку, — сейчас вас проводят в каптерку.
И все. Корж даже немного обиделся.
— Стройка шестьсот восемнадцать. Слыхали?
— Нет, — сказал командир с сожалением. — Где же слышать, если их шестьсот восемнадцать!
В тот же вечер Коржу срезали чуб и выдали сапоги, скрипевшие, как телега. Он получил также мятую шинель, учебную винтовку с черным прикладом и старенький клинок.
Затем отделком, старательный толстощекий барабинец, показал Коржу, как подшивать воротничок и заправлять койку. Он долго умащивал круглый, как колбаса, матрац, расправлял одеяло и, наконец, отойдя в сторону, наклонил голову набок, любуясь дивной заправкой.
— Как яечко, — сказал он мечтательно.
— Яичко…
— Вот-вот… Теперь глядите, что тут обозначено… Тут обозначена буква «ны»… «Ны» — значит ноги…
— Эн, — поправил Корж.
Отделком обиделся. Он вкладывал в обучение душу и не любил, когда его поправляли первогодки, не умевшие даже фуражку толком надеть.
— Давайте не будем вступать в пререкания, — заметил он строго. — «Ны» — есть буква «ны»… А теперь возьмите бирку, напишите фамилию и повесьте у изголовья.
Корж нехотя подчинился. Как не походило все это на бурную жизнь пограничника, которую он так ясно себе представлял!
Корж рассчитывал в первый же день увидеть Маньчжурию, но отряд стоял в восьмидесяти километрах от границы, в селе, ничем не напоминавшем Дальний Восток. Совсем как на Украине, белели здесь мазанки, шатались по улицам гусаки и скрипели над колодцами журавли, только вместо соломенных крыш всюду лежал американский гофрированный цинк.
Кому в двадцать два года не снится бурка Чапаева? Корж мечтал о кавалерийской атаке, о буденновской рубке, погоне, перестрелке в горах. Он уже видел под собой золотистого дончака, высокое лимонное седло и непременно голубой чепрак со звездой.
Вместо этого его привели в класс и посадили за стол. Молодой командир в галифе, подшитых кожей, и щегольских сапогах нарисовал на доске подобие бочки на четырех тумбах.
— Что мы наблюдаем? — спросил он, обводя строгими глазами бойцов.
— Лошадь.
— Нет… Лошадь — понятие гражданское. Мы наблюдаем, как такового, боевого коня. Иначе — объект иппологии.
Затем посреди бочки появилось сердце в виде туза, два веника — легкие, желудок с длинной трубой, и командир начал подробно объяснять украинским и сибирским колхозникам, для чего нужен боевому коню пищевод.
Корж не выдержал:
— А когда же будет езда?
— Практические занятия завтра.
После урока к Коржу подошел отделком.
— Если что не ясно, требуйте у меня разъяснения, — сказал он приветливо. — Конь, как таковой, устроен просто…
— Да мне…
Но отделенный командир уже стучал о доску мелком.
…Ночью, скатываясь с гладкого, как «яечко» матраца, Корж видел себя главным объектом лошадиной науки. Голый, он стоял посреди кабинета директора 618-й стройки, и маленький лысый Бровман, тыкая Коржа в живот счетной линейкой, рассудительно спрашивал: «А что мы наблюдаем? А мы наблюдаем пищевод боевого коня».
Как многие первогодки, Корж проснулся раньше побудки. Он долго лежал, представляя своего гнедого дончака, звон шпор и высокое скрипучее седло, пока отчаянный крик «подымайсь!» не стряхнул кавалериста с постели.
На манеже его ждало разочарование: вместо гнедого жеребца Коржу дали толстого белого мерина, одинаково равнодушно возившего и почту со станции, и новичков из учебного батальона. У коня были лукавые глаза, седые ресницы и мохнатые мягкие губы, тронутые зеленью по краям. Стоило только вывести этого бывалого коня на манеж, как он начинал бегать, точно заведенный, ровной и страшной тряской рысью. При этом голова его ритмично качалась, а в глубине толстого брюха отчетливо слышалось: вурм-вурм-вурм…