— Благослови нас, матушка… видишь, сироты мы! — через силу улыбается Александр, чтоб хоть как-то сдержать свой дрожащий подбородок.

— Благослови вас бог, сынок, пошли вам бог долголетия… — со вздохом отвечает женщина. — Что ж поделаешь: вся наша жизнь — вдовство и сиротство! И все-таки жить надо… — добавляет она мгновение спустя…

Гудит невидимое древо добра, и его незримые плоды с шумом летят в подол Марты!

«И все-таки жить надо, — повторяет про себя Александр слова женщины. — Да, жизнь такова… и все-таки люди любят, спрашивают друг о друге, надеются, ждут…» Они с Мартой идут уже по большой дороге; теперь он идет сзади, чтоб хоть немного прикрыть ее от пыли, вздымаемой ветром выше деревьев. Они идут как в тумане, и все-таки Марта бодро топает по пыли. Сейчас она даже довольна своей давешней неосмотрительностью: она избавила дядю хоть от одной заботы, теперь и он знает, что Марта не удивится, не застав дома бабушки. Она идет, топает по ныли, довольная и возбужденная, как ребенок, благополучно слезший с чужого фруктового дерева. «И женщину эту забыть нельзя… — думает Александр. — Чем больше живешь, тем больше приходится помнить, и все-таки надо суметь запомнить все! Надо!.. — словно убеждает кого-то он. — Забыть — это значит потерпеть поражение!» А впереди, топая ножками, как жеребенок, идет Марта; закрыв глаза от пыли, она смело шагает по еще незнакомой, но родной земле. Ветер кружит пыль, и одинаково оголенные деревья наклоняются в одну сторону, как бы не желая расставаться со своим последним, единственным листком, кружащимся в воздухе над головой Марты, не принадлежащим уже ни земле, ни небу, обреченным на вечное круговращение между землей и небом, лишенным света и цвета, как погасшая звезда… «Ты — Христос в Варавве и Варавва во Христе. А так нельзя! Надо быть или тем, или другим!» — вспоминаются вдруг Александру слова отца Зосиме. «Я — не Христос и не Варавва! — лишь сейчас мысленно отвечает он священнику. — Я Александр… Александр Макабели, дядя вот этой маленькой девочки… и пусть только кто-нибудь посмеет встать ей поперек пути!» Никогда еще в жизни он не был так счастлив, так свободен, а главное, так спокоен. Он сам не знает, что с ним, не в силах понять, что с ним стряслось, что внушило ему такое настроение, но самое главное он уже понял, увидел, твердо осознал. Легко, как пыль, рассеялось вековое сомнение; простой и беспочвенной, как этот порхающий по ветру листок, стала для него вековая загадка: «Кто я и зачем я существую?» Он — дядя этой маленькой девочки и существует, чтоб заботиться о ней! Ободренный выяснившейся простотой этой загадки, он идет, жадно вдыхая густой от пыли воздух и с силой выталкивая его раздувающимися ноздрями, суровый, могучий, как боевой конь! Сейчас, когда до родного дома им остались считанные шаги, он окончательно убеждается в том, что все происходящее вокруг происходит наяву, что он действительно Александр Макабели, что впереди него действительно идет Марта, дочь Нико, его плоть и кровь, оправдание и утверждение его собственного существования… маленькая, слабая еще, а все-таки жизнь — упрямая, растущая, смелая, радостная и, благодаря своему дяде, этому однорукому верзиле, навек спасенная, навек вернувшаяся домой. А большего с однорукого и спрашивать нечего!

Не всегда легко определить, почему литературное произведение завоевывает власть над читательскими умами, почему начинает казаться особенно ярким писательское имя.

Еще труднее найти глубинные причины усиленного звучания той или иной национальной литературы рядом с другими, не менее развитыми, не менее богатыми на талантливые книги.

Грузинская советская литература всегда заявляла о себе темпераментно и сильно. Но, пожалуй, ее участие в общесоюзном литературном процессе никогда не было столь заметным, как в последние годы. Раньше читатель в первую очередь с радостью различал имена своеобразных поэтических дарований Грузии; теперь настал час грузинской прозы. В нынешнем обиходе широкой аудитории и произведения Н. Думбадзе, постоянно заставляющие говорить о себе, и исторические хроники Г. Абашидзе, и роман Ч. Амирэджиби «Дата Туташхиа», завоевавший шумный и прочный успех… И еще одно имя, сразу же вызвавшее напряженный читательский интерес, — романист Отар Чиладзе.

Именно так — романист.

У каждой писательской репутации — индивидуальная логика.

Отар Чиладзе давно известен у себя на родине, да и среди знатоков за грузинскими пределами, как один из интереснейших, один из самых изысканных национальных поэтов. Он — автор многих поэм, в которых очень сильно лирическое, субъективное начало…

И вдруг «крупноформатная» проза, огромные романические конструкции, тяжелые глыбы жизненного материала, перевернутые перед читателем.

Вы прочитали роман «И всякий, кто встретится со мной…».

А перед ним был другой, «Шел по дороге человек», — прозаический дебют известного поэта.

Вернемся же к дебюту — он объяснит многое в этических й* творческих пристрастиях писателя.

…Однажды человека посещает чувство, что он — лишь небольшое звено в цепи сменяющих друг друга поколений; вереница предков— вплоть до самых дальних — проходит перед его мысленным взором; отдаленное прошлое стремительно приближается, обретая плоть и звучание. Время открывает перед человеком свою глубину и наполненность, жизнь его народа предстает ошеломляюще огромной, протяженной поистине бесконечно. Где четкая граница между вчера, сегодня, завтра в этом бесконечном временном потоке? Еще усилие сознания и воображения — и оживает история, наполняется гулом голосов и жаром страстей. Она создается сейчас, в это мгновение, она еще не стала историей, в ней все — движение, бег, порыв, извечное удивление перед будущим…

Такого рода ощущения знакомы, пожалуй, каждому из нас. Стремительное мчание окружающей действительности делает современника философом, стремящимся постигнуть глубинные, устойчивые закономерности людского бытия. История, даже праистория становится естественным полем изучения этих закономерностей.

Роман Габриэля Г. Маркеса «Сто лет одиночества» продемонстрировал, какую магическую силу выразительности таит в себе столкновение, совмещение, «сплющивание» разных времен, какой благодатный материал для исследования — это деформированная, полная неожиданно обнаруживающих свою связь реалий, режущая глаза своей четкостью действительность. У знаменитого колумбийца, само собой, немало подражателей, но, думается, его имя поминают излишне часто, пытаясь объяснить своеобразие литературных произведений, чьи авторы вольно обращаются с временем, резко сближая целые эпохи. В конце концов, в основе такого обращения— фольклорная «модель» мышления: в фольклоре самых разных народов границы между прошедшими временами весьма зыбки.

Наверное, у определенного сближения писателей разных традиций, разного социального опыта — нелитературные, в общем-то, корни. В историческом бытии каждого народа бывают моменты, когда он начинает с особой остротой ощущать длину пройденного пути и его краткость, сжатость перед лицом вечности, ибо впереди — еще больший, бесконечный путь Стирается граница между вчера, сегодня, завтра…

Читая роман Отара Чиладзе «Шел по дороге человек», ловишь себя на мысли, что перед тобой — репортаж, написанный очевидцем и свидетелем событий, которые произошли много столетий назад, задолго до нашей эры. Нет привычной дистанции, разделяющей автора-современника и воспроизведенные им события истории. Все свершается сейчас, свершается трудно и мучительно, рождается в муках, в реальной крови, в реальной грязи, далеко не всегда привлекательных реальностях быта.

Но репортажность романа — далеко не самая главная его примета. «Шел по дороге человек» — в числе произведений современной романистики, обогативших наши представления о типе исторического повествования.

Есть признанная классика грузинского исторического романа — тетралогия «Давид Строитель» и «Десница великого мастера» Константина Гамсахурдиа. Читать эти вещи интересно и поныне: из неторопливого, несуетного повествования встает средневековье, встает далекая эпоха со сложными междоусобицами, народами, несущими нелегкое бремя войн, подвигами ратоборцев и зодчих, тяжким движением людских масс. Одно слово: История. Когда в Гелатском соборе под Кутаиси ступаешь на теплую плиту, под которой покоится Дэеид Строитель, поневоле думаешь, что роман Гамсахурдиа сделал для тебя не чужими эти места, что он бережно донес шум далеких битв и кипение ушедших страстей.

И, рассматривая на каменной плоскости храма Светицховели легендарное изображение отсеченной человеческой руки, тоже с благодарностью думаешь о «Деснице великого мастера», воскресившей предание… В этих романах многое способно вызвать интерес любителя истории. Но они, изображая множество судеб и проявляя озабоченность историческими судьбами нации, не очень любопытствуют судьбой, характером, единственностью одного человека. Парадоксально? Однако посмотрим, чем занят разум царя Давида, прозванного Строителем, кроме бесконечных государственных забот и войн за единство Грузии? Несчастной любовью, пронесенной через всю жизнь. Черта характера, что и говорить, емкая, и все же ее маловато, чтобы мы поняли человеческое, нравственное своеобразие изображенного лица в его развитии. Что касается зодчего Арсакидзе в «Деснице великого мастера», то он окружен таким числом действующих лиц (а среди них столь важное, данное с многими подробностями, как царь Георгий, «меч мессии»), что поневоле придешь к выводу: биография, легенда — удачный повод для показа, раскрытия исторической эпохи, важного этапа национальной истории,