— Сомнительно в глазах большинства ученых, но не всех, — менторским тоном поправил профессор Кущеев. — Способ расшифровки Карл Густав Бенкс не «утаил», а не успел сообщить, так как скоропостижно скончался сразу после выхода в свет его «предварительного сообщения». И Бенкс относил открытую им культуру не к четвертому тысячелетию до нашей эры, а к шестому-седьмому.

— Спасибо, профессор Кащеев, — небрежно поблагодарил Рысаков, выслушав справку. — Ваши… хм… уточнения крайне существенны… Значит, «жукочеловек»? — Рысаков обернулся к Талиани. — Пахнет мистификацией… Но тратить на мистификацию годы?.. Такое таинственно изощренное мастерство?

— Кущеев! Извините, не Кащеев, а Кущеев, — поправил профессор, все еще пунцовый от обиды. — И мистификации часто стоят затраченных усилий. История человечества знала мистификации, которым верили не годы, а целые эпохи. Не так ли? И… простите, — Петр Климович взял из рук Талиани фотографию. — В публикации Бенкса была иллюстрация, в свое время вызвавшая особый интерес. Схематические фигурки: жук-человек, жук-человек. Помнится, они походили на это.

Кущеев поднялся и, подойдя к Рысакову, показал ему что-то в углу фотографии.

Я заглянул через плечо Олега Модестовича. Разрывая строку, смутно выступали крошечные фигурки, нечто вроде детских рисунков: при желании в них можно было разглядеть и удлиненных жучков с тремя парами ножек, и человечков.

В конце рабочего дня Мудров принес результаты лабораторных анализов. Оказалось, что древесина рукописи принадлежит Pinus silvestris — сосне обыкновенной, срубленной не в древности, а несколько десятилетий назад.

— Десятилетий? — переспросил Петр Климович, багровея, но на сей раз от обиды за рукопись.

— Именно! — отрезал Мудров и продолжал: — По характеру солевых включений и скелетам микроорганизмов, впрессованных во внешние слои древесины, можно утверждать, что так называемая «рукопись», прежде чем принять нынешний облик, длительное время соприкасалась с океанскими водами.

— Она из А-а-атлантиды… Со дна о-о-океана… Я давно, с самого начала… — возбужденно, заикаясь от волнения, заговорил Иван Иванович.

— Повторяю, сосна срублена несколько десятилетий назад, — резко перебил Мудров, хотя обычно был подчеркнуто предупредителен, даже нежен с Луховым. — И вряд ли в Атлантиде росла Pinus silvestris. И уж совсем сомнительно, чтобы атланты изъяснялись на немецком, да еще отнюдь не гётевском, — Мудров улыбнулся, словно прося прощения за вспыльчивость. Передохнув, он продолжал: — Дерево подвергалось воздействию океана, то есть предположительно было частью корпуса корабля или мачты, последнее всего вероятнее; анализ обнаружил следы выделений морских птиц…

Мы обескураженно молчали.

Окончив сообщение, Александр Михайлович быстрым и нервным шагом пересекал комнату из угла в угол. Остановившись перед Иваном Ивановичем, он сказал голосом, полным глубокого сожаления:

— Я сделал все, что в моих силах. Дальнейшая работа не имеет ни малейшего отношения к подлинной старине, любовь к которой привили мне именно вы, дорогой Иван Иванович. Я ваш вечный должник. По всему изложенному я должен искренно и сердечно пожелать вам счастья, всем вам, — Мудров по очереди поклонился каждому. — Пожелав счастья и удачи, я отказываюсь от дальнейшего участия в работе.

Он шагнул к двери.

— Постойте! — воскликнул Иван Иванович. — Да вы понимаете ли, что говорите?!

У старика перехватило дыхание, и он замолчал. На глазах его выступили по-детски крупные слезы. Иван Иванович сердито смахнул их. Мудров стоял понурившись, ни на кого не глядя.

Я счел необходимым вмешаться, хотя сознавал, что мои слова не успокоят товарищей. Научное исследование невозможно без известной доли безжалостности. Наступило время с максимальной полнотой представить себе ценность сделанного и перспективы дальнейшего труда.

Я сказал об этом и попросил неделю для подготовки доклада. Мы разошлись, недовольные друг другом.

Всю неделю я работал, выключив телефон, буквально круглые сутки. В науке «бесстрастие» — синоним научной объективности. И все-таки мне пришлось изменить этой непременной объективности.

Я монтировал отрывки рукописи, расшифрованной едва ли на двадцать процентов.

Как избежать известного произвола? Но я был вынужден прокомментировать отрывочный неполный текст, сделав некоторые выводы. Другого выхода не оставалось.

…Записи в рукописи отделяются друг от друга рисунками или иероглифами, изображающими — кажется, прав был Кущеев — жучков и человечков. Каждый отрывок озаглавлен одной из трех рубрик: «Данные», «Мнение», «Наблюдение». Под рубрикой «Данные» автор (в дальнейшем я буду называть его «икс») группирует сведения автобиографического характера. Иногда «икс» именует себя в третьем лице — «он», а затем, не оговариваясь, переходит к изложению от первого лица. Перед каждым «наблюдением» обозначены долгота и широта в градусах, минутах и секундах.