Отчаявшись найти дома сочувствие, Чебукин заглянул в гостиную, резиденцию Кольки, и попросил сына:

— Меня, знаешь, на перезапись… ты бы позвонил Сыроварову…

— Сто новейших дублонов, — сухо заметил Колька, поднимая трубку. — Житейские испытания и подледный лов заморозили мое сердце.

Чебукин молча отсчитал требуемую сумму.

— Анджей Люсьен? — спросил Колька, набрав номер лаборатории. — Ах, извините, Андрей Петрович… Моего предка, простите, простите, моего отца назначили на перезапись, и я… Ах, так — «в порядке живой очереди и согласно действующим инструкциям…».

Положив трубку на рычаг, Колька печально проговорил:

— Еле шевелит плавниками. Все предано забвению. Забыт селигерский десятикилограммовый судак и сигаретный коробок с острова Фиджи, алмаз твоей коллекции, Анджей Люсьен, добытый с ущербом для моей репутации… Все, все в глубинах небытия!..

Глядя на отца, Колька сказал еще:

— А тебя не отчислят как памятник старины? Сейчас памятники не в моде… Впрочем, говорят, бисы перенимают и родительские чувства. Не информирован?

…Чебукин впал в глубокую задумчивость.

— Ну и будет Чебукин-бис, что с того? — утешал он сам себя. — В Ученом совете два биса. Терпсихоренко-биса, после смерти Терпсихоренко, даже и не называют бисом.

Чебукину вдруг вспомнился тот Терпсихоренко, настоящий: балагур, весельчак, любитель сыграть пульку. Умер он год назад, а уже всеми забыт. Терпсихоренко нынешний по ночам сидит не за бутылкой вина и преферансом, а штудирует книги в профессорской читальне. На ученом совете его специальность «уточнять»: резолюции, цитаты, установки. Улыбка у него металлическая; впрочем, какой ей и быть, если он из металла?

В два часа курьер в кожаном пальто принес запечатанный сургучом пакет. Вскрыв его, Чебукин прочитал:

Зал был круглый, со сферическим потолком и напоминал планетарий. Вдоль стен располагалось десять или двенадцать кабинок с прозрачным верхом. На крайней кабинке загорелось «319Р», и дверца отворилась. Внутри стояли друг против друга два кресла с откидной спинкой, какие бывают в самолетах. Чебукин сел и перевел дыхание. Под потолком зала как бы парил легкий помост с алюминиевыми перильцами. Металлические лесенки оплетали его. По лесенкам поднимались и сбегали вниз девушки в синих спецовках и беретах.

Было тихо, только доносился шелест, похожий на шум приводных ремней. На помосте виднелись щиты управления с разноцветными сигнальными лампочками. Посреди помоста возвышалось нечто, похожее на капитанский мостик. Там, перед селектором, стоял Люстиков.

Кроме шелеста до Чебукина порой доносились приглушенные голоса девушек:

— Тогда он сказал: сегодня я тебя украду!

— Страсти какие! Надо же. А она?.. — спросил другой голос.

— Она ответила: только навсегда!

— А он?

— Он сказал: навсегда я не могу…

— Подумать, — вздохнула вторая девушка.

…Из другого угла доносилось:

— Гладко, гладко, а тут плиссировочка…

И еще:

— А он, дурак, к Машке липнет…

— 319П, под перезапись! — скомандовал, наклоняясь над трубкой селектора, Люстиков.

С потолка на тросах спустился похожий на шлем алюминиевый колпак и закрыл соседнюю кабинку.

— А почему он не может навсегда? — спросил первый голос.

— Во-первых — женатик, во-вторых — член месткома.

— Надо же… — снова вздохнула первая девушка.

«Тишина!! Идет перезапись!!!» — загорелось на алюминиевом колпаке. Голоса оборвались. Шуршание стало сильнее. Запахло озоном.

— Включить извилину музыкальных интересов! — скомандовал Люстиков.

— Не выражена, — отозвался женский голос.

— Включить сферу юмора!

— Не выражена.

— Включить извилину любви!

— Включить извилину добрых и смелых дел!

Прозвучала новая команда:

— 319Р — под перезапись.