Такая наша роскошная жизнь, почти санаторная, с той лишь разницей, что днем нас возили работать в поле, продолжалась еще дня три-четыре. А потом городские барышни начали придираться к кухне и стряпухам, капризничать без никакого повода, проявлять дурной нрав и кичливость. Это выглядело нагло и отвратительно, на что колхоз отреагировал резко и решительно.

В новый выходной день нас передислоцировали: отвезли километров за пять от села, поселили в одиноко стоящий в полях дом на две отдельные комнаты, разделенные коридором, кухней и комнатой для кухарок. Комнаты были абсолютно без мебели, правда с тюфяками, одеялами и подушками для спанья. Ни о каком постельном белье не могло быть и речи. Комнаты поделили: правую заняли девочки, а левую — мальчишки.

Встали вопросы о питании: где брать продукты, кто будет готовить, где принимать пищу? Ответы оказались жесткими: продукты надо было выписывать в кладовой, доставлять к себе приданной нам двуколкой, готовить на кухне и есть на улице, для чего нашлись столы, сбитые из неотесанных досок. Все надлежало делать самим. Санаторий кончился.

Больше всего тягот досталось Любе Николенко. Когда дело коснулось готовки, то городские фифочки, заварившие всю эту кашу, быстро «отмазались», сославшись на неумение. Пришлось закатать рукава наименее хитрой и наиболее серьезной девочке из села. Но для готовки на тридцать ртов одних рук было мало. Вторым человеком на кухне поначалу согласилась стать Люба Малышко — соученица, приехавшая из Синельниково. Но выдержала она не дольше недели. Затем попросилась работать в поле и там каждый день пела нам бойкие песни из пионерского репертуара. Оказалось, что Люба Малышко была годом старше нас. Сразу по окончании школы она не поступила в вуз и работала пионервожатой. Естественно, находясь в этой должности, быстро привыкла командовать и всех строить, ни минуту не сидеть на месте и без конца метать в толпу инициативы, доводящие окружающих до желания прибить ее.

Так что в оставшиеся три недели Люба Николенко всю еду готовила сама, хотя девчонки ежедневно дежурили на кухне, оказывая ей помощь. Но какую помощь могли оказать неумехи, да еще ленивые?

Ни стипендии, ни общежития Любе Николенко не дали на том основании, что у нее, якобы, была зажиточная семья. Многим другим (не хочу называть фамилии), являвшимся единственным ребенком в семье с двумя высокооплачиваемыми родителями и жившим тут же, в городе, без трат на поездки и неустроенный быт, — материальное пособие выделили. А ей, одной иногородней, из сельской школы, с простыми рабочими родителями — отказали. Поразительно!

После первой сессии меня назначили старостой группы и вменили в обязанность собирать со студентов справки о составе семьи и доходах. Поэтому я отлично знал, что зажиточностью в Любиной семье и не пахло. Мама — работник книжного прилавка. Какие книги доставались селу и кто там стоял в очереди за ними? Это же не обувь, не мебель, не стройматериалы и не пальто с шубами. При численности села в три тысячи жителей никак нельзя было размахнуться и на неходовом копеечном товаре хорошо заработать. Отец работал слесарем-наладчиком, следовательно, получал твердую ставку. Излишне подчеркивать, что небольшие сельские предприятия не шли в сравнение с городскими производственными гигантами — ни квартир там не давали и люди вынуждены были строить и содержать дома за свои деньги, ни денег больших не платили.

Тем не менее пришлось Любе жить на съемной квартире. Тогда на это уходило 15 рублей в месяц, что составляло довольно ощутимую сумму — почти 17% средней заработной платы. Сопровождая иногда Любу в столовую, я видел, что она очень экономила на еде, тратя на обед 25-30 копеек (салат из капусты или кабачковая икра — 2 копейки, полпорции горохового супа — 4 копейки, котлеты с гарниром — 13 копеек, пара кусочков хлеба — 2 копейки, чай или компот — 2 копейки), так что в сутки еда обходилась ей около одного рубля. Так продолжалось весь первый курс, пока общими усилиями нам не удалось пробить щит несправедливости. Нам навстречу пошла прекрасная старая фронтовичка, работавшая комендантом общежития и жившая в нем. Выслушав об ущемлениях, терпящих Любой, она персонально ей ежегодно выделяла место в общежитии — под свою ответственность.

Правда, стипендию Люба начала получать сразу же после первой сессии, по итогам которой многих троечников по требованию закона отлучили от государственной кормушки и высвободившихся в бюджете денег начало хватать на долю более достойных студентов. Со второго курса Люба уже получала повышенную стипендию, а ее платили независимо от доходов семьи. И больше безденежье над ней не висело.

На лекциях мы писали конспекты, а потом по ним готовились к семинарам, коллоквиумам и экзаменам. Если что-то пропустишь в доказательстве теоремы, считай пропало — потом нигде его не найдешь, потому что преподаватели оригинальничали, не любили читать строго по учебникам. Приходилось не отвлекаться. Но разве удержишься, если где-то в лекционном зале сидит эта девочка, на которую так и тянет посмотреть и от вида которой теплеет на сердце? Первые три года, пока мы изучали общеобразовательные дисциплины, лекции читали всему потоку сразу, а это 100 человек. Вот и крути головой!

Со временем мы во всех аудиториях освоились и каждый облюбовал свое место. Я приспособился сидеть в задних рядах, тогда и Любу хорошо видел, и лектора слушал без вращения головой.

Однажды мой взгляд как бы толкнул ее и она оглянулась. Почувствовав, что краснею, я наклонился. Потом в какой-то другой день это повторилось. А потом она подошла ко мне на перемене, когда я стоял у окна, заговорила. Не помню о чем.

Вуз — не школа, это сразу стало понятно. В вузе требовалось так много разнообразных книг, что купить их все мог позволить себе не каждый. Да и не стоило этого делать, потому что повсеместно имелись читальные залы с полным набором необходимых учебников и сборников задач. Читалки были и в общежитиях, и в факультетских корпусах, и кроме того — городские, отраслевые, областные. И во всех — полно народу, только бурлящая едва различимыми шепотками и звуками дыхания тишина залегала над склоненными головами, по четыре за каждым столиком. Все студенты занимались в этих читалках, особенно иногородние.

Несмотря на то что основные книги у меня в домашнем собрании были, я иногда тоже занимался в читальных залах. Тамошняя атмосфера помогала чувствовать себя в струе, быть частью чего-то большого и сильного, лучше усваивать материал, быстрее решать задачи. Казалось, что при необходимости можно тут же проконсультироваться с соучеником, спросить что-то у других. Хотя на самом деле мне это ни разу не потребовалось. В тот день, когда Люба заговорила со мной, я пришел заниматься в читалку и сел за ее столик. А вечером впервые провожал ее на квартиру — это было в двух минутах ходьбы от читалки.