Картина тотчас предельно прояснилась: молодка была увлекательно голая и обращалась, оказывается, ко мне, а мужик, грозивший ей, догнать ее не мог. Ее груди настолько задорно встряхивались, что я почему-то тотчас вспомнил восточное слово «бурдюк», хотя они вроде бывают с вином. Мужик всё путался в камышах, а она шагала широко и убродно, то и дело оглядываясь на погоню. «Эй! Вали сюда!» - заорал и я, отойдя от плота на приличную глубину. Плотная дородность крестьянской основы предстала передо мною: пейзане вместе похмелялись и, может, уже достигли полюбовного согласия, но тут он ее приревновал и недораздетую загнал из избы в озеро. Вот такая стерва, всем дает! Сейчас и мне даст.

И я на саженках устремился ей навстречу.

Она оказалась мокрая, растрепанная, широколицая, с тем сдобным круглым лицом, по которому сразу определяешь, что перед тобой здоровое тело без мозга. Ее очень круглые груди с длинными пупырчатыми сосками уже рассекали волны, как киль катамарана. И хотя, когда я поплыл к ней, она поняла, что обозналась, но все по инерции орала и оглядывалась на мужика. Я подошел к бабе вплотную и взял ее обеими руками за груди. Ощущение было совершенно потрясающее. «Ой, кто это?» - спросила она со странной, вполпьяна, улыбкой, но тем не менее под водой тотчас нашла мой вздыбившийся член. Мы столкнулись телами лишь на мгновение, но мужик невдали заорал уже без всякой очередности и устремился к нам чуть ли не бегом, хотя его по-прежнему вело к берегу. «Давай вечером?» - горячо забормотал я. «Убьет! У него ружье!» - таким же сиплым шепотом отвечала она, по-джокондовски скашивая взоры на ревнивца.

– Х`аля! Сука! Х`аля!

– Это же не Паша! – заорала молодка, немного поволочив меня и нехотя выпуская. – Это чужой!

– Х`аля!

Погоня обошла меня с двух сторон: Галя, в каплях влаги на белых плечах, убрела по глубине, мужик, сильно кренясь, гнал ее по мелкоте. Вопли, как это бывает, когда плотен воздух, уже за пятьдесят метров вязли. Девочки уже не стирали, но сидели на лужке безучастные. Я стоял на песчаном дне, держась десницею за сильно возбужденную плоть и не совсем еще опомнившись: как пыль после смерча. Мне было как-то смутно тоскливо и дико хорошо. Точно обнимал само Здоровье без нравственности и искусства. Так и почудилось, до чего хорошо завалить эту бабу на лугу, отодрать по самую завертку и погонять потом еще голую в купальский вечер.

Когда очнулся, ни пьяниц, ни девочек на берегу не было; потянуло таким ветром, что на воду легла рябь. Усмехаясь на оттопыренные трусы и укладывая там поудобнее мужское достоинство, я вышел на берег, сел там тоже на зеленый и холодный луг, насуплено обулся и оделся до пояса. Рубаху надевать не стал, надеясь немного загореть. И так, с рубахой в горсти, побрел опять посвежевший на шоссе.

И при самых спорных допущениях не могло быть, что эта деревенская фефела и ее нетрезвый гонитель – моя бывшая супруга и шурин, но такая аналогия возникла, и сопоставление состоялось; оставалось лишь принять их. Супруга походила скорее на ту замороженную стерву, с которой отправил рукопись. Но причин таких представлений я доискиваться не стал. Шоссе было по-прежнему совсем пустым, и, наверное, это было связано с тем, что Латвия ужесточала пограничный контроль. Во всяком случае, обочь от КПП замерли спятившись лишь несколько рефрижераторов, стояла сбившись кучка шоферов, а за шлагбаумом слонялся скучая юный советский солдат. Я облокотился на шлагбаум и с полчаса прилежно взирал на него и на пустую стеклянную будку КПП на арматурных раскоряках; я думал вызвать заинтересованность охраны, или хоть этого солдата, чтобы узнать, есть ли дальше еще контрольно-пропускная зона, но солдат выглядел как школьник, нарушитель дисциплины: так и казалось, что, отвори я сейчас шлагбаум и вдарься бегом эти сто метров, - он меня даже не окликнет: из вредности. Сердце пощемливало: надо было на что-то решаться. Солдат держал винтовку прикладом вверх и стоял сутулясь. Я был для него не интереснее козы.

Шофера при моем приближении перестали разговаривать и неприязненно замолчали. Они оказались не латышами и не русскими, а армянами. Нет, они ничего не знают. А ты кто такой?

Я смущенно отступил и, встряхивая рюкзак, воротился назад. Встал на середину моста и залюбовался на речку. За спиной, по левую сторону моста покуривала дымами деревня, а вправо, под насыпью, - крестьянский дом, несколько стожков соломы и железная печь под деревянным навесом. Наползли тучи, сильно смерклось, и вдруг разом лянуло так, что шофера убрались в кабины. Я сбежал по откосу к крестьянскому дому и стал под навесом на ворохе соломы. Печь вовсю топилась, мокрый порывистый ветер отдувал дым к лесу; у плиты орудовала тощая носатая старуха. Я был весь мокрый, запыхавшийся, с носа и щек ползли свежие дождевые капли. Тут же под навесом на соломе сидел и курил папиросу белокурый голубоглазый немолодой человек.

– Можно, я тут дождь пережду? – спросил я, очутившись в стеснительной от него близости.

– Можете и заночевать.

– Как вас зовут?

– Фред.

– Не знаете, с грузовиками можно перебраться в Ригу?

– Нет, на той стороне проверяют.

– Вы местный?

– Из Питера. С бывшей женой не поладил, выписала.

– Сельским хозяйством теперь займетесь?

– Я вообще-то художник.

– А, так это вы и есть. Вас пограничники знают.

Я не знал, о чем с ним еще говорить. Он был жалкий, тихий, белесый человек, погода стояла мокрая, с порывистым студеным ветром, его и моя папироса размокали. Становилось очевидно, что с утра припекало для того, чтобы с полудня уже смерклось и пошел обложной дождь. Небо в лохмотьях рваных низких облаков кое-где просвечивало голубизной. Дождь продолжался, я искал тему для разговора, но, возбудив любопытство, не мог его удовлетворить: этот человек, латыш или литовец, явно меня не понимал. А я не понимал его: что он говорит кротким голосом, что позволил, рохля и тюфяк, спровадить себя в деревню.

– Хотите отужинать и заночевать? – спросил он вдруг.

Я понял, что говорю с мужем своей сестры, с тем самым, который то ли поляк, то ли белорус. Стало отчего-то неприятно, хотя на уныло-голубоглазой физиономии Фреда впервые проглянуло заинтересованное выражение.

– Сколько?

– Пять сотен.

– Это ваша мать?

– Да.

– А это вроде не ржаная солома. Это кукуруза, что ли?