Конферансье замахал помрежу, чтобы Питерсона выключили, но Питерсон не затыкался.

— Вот в таком мире, — говорил он, — абсурдном, если угодно, тем не менее вокруг нас цветут и обостряются возможности и всегда есть шанс начать заново. Я незначительный художник, и мой галерист даже не хочет выставлять мои работы, если без них можно обойтись, но незначителен тот, кто незначительно поступает, и молния еще может ударить. Не примиряйтесь. Выключите свои телевизоры, — сказал Питерсон, — обналичьте страховку жизни, пуститесь в безмозглый оптимизм. Ходите по девушкам в сумерках. Играйте на гитаре. Как вы можете отчуждаться, если еще и не связались? Открутите мысль назад и вспомните, как это было.

Помреж размахивал перед Питерсоном большим куском картона, на котором было написано что-то угрожающее, но Питерсон его игнорировал, сосредоточившись на камере с красной лампочкой. Огонек все время перескакивал с одной камеры на другую, чтобы сбить Питерсона с толку, но Питерсон огонек перехитрил и следовал за ним, куда бы тот ни прыгнул.

— Моя мама была девственницей королевских кровей, — говорил Питерсон, — а папа золотым дождем. Детство мое было буколическим, энергическим и богатым переживаниями, закалившими мой характер. Юношей я был благороден разумом, бесконечен способностями, формой выразителен и похвален, а уж в способности схватывать…

Питерсон все говорил и говорил, и хотя в каком-то смысле он врал, в каком-то — не врал совершенно.