Джим помочился в раковину. Так он помогал своему отцу, Эрику Гримсону. Эрик всегда разорялся, что, если часто спускать воду, слишком много надо платить по счету. А еще это была маленькая, хоть и тайная месть Джима их домашнему тирану, в каждой бочке затычке.

Стоя над раковиной, Джим изучал себя в зеркале. Большие синие глаза у него от обоих родителей: и от норвежца-отца, и от венгерки-матери. Рыжеватыми волосами, длинной челюстью и выступающим подбородком наделил его Эрик Гримсон. Маленькие уши, длинный прямой нос и слегка восточный разрез глаз — это дары матери, Евы Наги-Гримсон. Рост шесть футов и полдюйма — это от отца. Джиму надо подрасти еще на три дюйма, чтобы сравняться с виновником своих дней. Старик у него жилистый и узкоплечий, но Джиму широкие плечи достались с материнской стороны. Братья у матери хоть и малы ростом, зато крепкие и мускулистые.

Боже ж ты мой! Избавиться бы от проклятых прыщей — и он был бы очень даже ничего. Мог бы даже добиться какого-то успеха у Шейлы Хелсгетс, у самой красивой девочки в Бельмонтской Центральной средней школе, предмета его воздыханий. Джим все собирался посмотреть в словаре, что в точности означает «предмет воздыханий». Джим понимал это выражение так, что любовь у него безответная, что он для нее значит не больше, чем для спутника на орбите задевающий его радарный луч.

Единственные слова, с которыми она когда-либо обращалась к нему, была просьба держаться от нее с подветренной стороны. Это обидело Джима, но не настолько, чтобы он перестал ее любить. Он стал мыться два раза в неделю — серьезная жертва с его стороны, если учесть, как мало у него времени на разные пустяки.

Уж эти прыщи! И зачем только Бог, если он есть, проклял ими подростков?

Поплескав водой на лицо и на пенис и вытерев их полотенцем, которым по идее вытирается только отец, Джим направился на кухню. Несмотря на темноту в холле, на ковре была заметна белая пыль от штукатурки. Придя на кухню, Джим увидел новые трещины на позеленевшем потолке. На газовой плите и покрывающей стол клеенке тоже лежал тонкий слой белой пыли.

— Скоро провалимся в дыру, — пробурчал он. — Прямиком в Китай. Или в ад.

Он торопливо принялся готовить себе завтрак. Открыл дверцу сорокалетнего холодильника, в котором охлаждающая спираль напоминала марсианскую сторожевую башню, и достал из него банку майонеза, польскую колбасу, польский консервированный перец, такой острый, что на выходе обжигает задний проход, половинку почерневшего банана, увядший салат и холодный хлеб. Закрыть дверцу он забыл. Пока закипала вода на чашку растворимого кофе, Джим нарезал колбасу и банан и состряпал себе сандвич.

Он включил радио, купленное отцом его отца в день появления на рынке первых транзисторных приемников. Старый ламповый «Дженерал Электрик» пылился на битком набитом чердаке вместе с кипами старых газет и журналов, поломанными игрушками, поношенной одеждой, битой посудой, ржавыми столовыми приборами, облысевшими подметальными щетками и перегоревшим пылесосом «Гувер» выпуска 1942 года.

Эрик и Ева Гримсон не в силах были расстаться ни с чем, кроме пищевых отходов, да и те не всегда выбрасывали. Лишиться своего добра для них все равно что отдать кусок собственного мяса. Большинство людей оставляет прошлое позади. Его родители громоздили его у себя над головой.

Джим откусил большой кусок сандвича, сопроводив его куском польского перца. С огнем во рту и слезящимися, глазами он выключил газ и вылил кипяток в чашку. Пока он размешивал кофе, ВИЭК, единственная рок-станция в Бельмонт-Сити, врубилась на конце сообщения о погоде. А потом запустила шестнадцатый номер местного недельного хитпарада. «Твоя рука — не то, что надо мне!» Первая песня «Хот Вотер Эскимос», которую Джим слышал по радио. Ей же суждено было стать и последней.

Наливая в стакан холодную воду из-под крана, он услышал рычание, исходившее не из радио. Приемник умолк. Пару секунд было тихо, только вода бежала. Потом за спиной у Джима снова раздался рык.

— Черт! Сто раз говорил, чтобы оно у тебя не орало! Ей-Богу, я выкину это проклятое радио в окошко! И закрой этот поганый холодильник!

Голос был тихий, но густой, и принадлежал отцу, его законному властелину. В детстве этот голос наводил на Джима страх и трепет — ребенку казалось, что он нечеловеческий. Джиму и до сих пор так казалось.

Однако были ведь и моменты, когда он любил этот голос, смеялся, слыша его. Вот это и путало отношение Джима к отцу. Но сейчас всякая путаница отсутствовала.

Джим выпрямился, закрыл кран и отпил из стакана, медленно оборачиваясь. Эрик Гримсон был высокий, краснолицый, красноглазый, с набрякшими веками, мордастый и пузатый. Лопнувшие сосуды на его носу и щеках напомнили Джиму о трещинах на потолке.

Иисус, Мария, Иосиф!

Опять конфликт поколений, как выражается школьный психолог. Опять сцепляться рогами с этим говнюком, как выразился про себя Джим.

Папаша сел, поставил локти на стол и упер подбородок в ладони. Какой-то миг казалось, что он сейчас заплачет. Потом он стукнул ладонями по столу, аж сахарница подскочила. Он жег Джима взглядом, но руки у него тряслись, когда он зажигал спичку и закуривал.

— Ты нарочно сделал громко, так ведь? Чтобы не дать мне спать. Богу известно, и вам с матерью тоже известно, как мне нужен сон. Но разве ж ты дашь поспать? И почему! Из чистой вредности, из подлого чувства противоречия, которое у тебя от матери, вот почему! Сказано тебе — закрой холодильник! Ах ты… змей! Змей зловредный, вот ты кто!