— Чего, чего? — не расслышал Вахромеев.

— Ноги, говорю. По ногам бьет. Аль сам не знаешь?

— Драки-то были?

— Были, как не быть. Что оно за праздник без драки? Ну дак молодые ведь. У них чешется. А ежели мужики вступаются, так то для порядку. Гошку-то, слышь-ка, Гошку Полторанина вот урезонили, язви тебя в душу!

Дед стал рассказывать про Грунькину свадьбу, про то, как инженер Хрюкин обработал Гошку немецким боксом. «Ногу, слышь-ка, выставил да кулачищем-то в морду — тык! Вот бабы подушки выбивают, так оно как есть похоже. Гошка, стало быть, на полу спички собирает, встать никак не может. Этак вот». Потом про Устина-углежога начал было объяснять, но Вахромеев перебил, махнул рукой; «Ладно, с Устином разберусь сам». Уж больно тужился старик, аж сизый лицом сделался — трудно ему было говорить. А вот поди ж ты, любил поболтать, покуда не остановишь.

Нечаянно затянувшись, председатель схватился кашлем — еле отдышался, зло сплюнул и сказал сразу осевшим голосом:

— Что за табачище, мать твою в касторку? Прямо живодер. Или подмешиваешь что?

— Само собой, — ухмыльнулся Спиридон. — Мяту, значит, для резкости, полынки — для крепости, а еще одеколончиком брызгаю, чтоб дух приятный.

— Фокусничаешь… Вот от такого курева, видать, и сам безголосый остался, — проворчал Вахромеев. — Так говоришь, Гошка Полторанин обратно безобразничает? Что-то надо с ним делать в воспитательном плане… На стройку его определить в рабочий класс, а то он среди возчиков околачивается, пьянствует. Это наше упущение, Спиридон, потому как этот самый Гошка-обормот разводит в нашем обществе классовый антагонизм. Понял, куда идет суть?

— Вестимо, — прошипел дед. — Я его, гада, в прошлом году чересседельником отхлестал. Ей-бо, не вру! Приперся пьяный в шорню и стал, паразит, хомуты кидать, вот как ты говоришь, антагонизм делать. Ну мужики-шорники дали ему чесу. В каменотесы его надобно, эдак вот!

В сопровождении Спиридона председатель обошел площадь, велел прогнать с сельсоветского двора чью-то наседку с выводком да заодно узнать, кто хозяин приблудной курицы. А уж сельсовет примет меры — имеется постановление против тех, кто бесконтрольно распускает живность по селу.

Обычно от калитки сельсовета Спиридон отправлялся в свою сторожку. Однако сегодня почему-то плелся следом до самого крыльца. Вахромеев остановился, спросил:

— Что у тебя еще?

— Не у меня, а у тебя, — хитро прищурился Спиридон. — Вон погляди-ка на речку.

Вахромеев присмотрелся, недоуменно склоняя голову к одному, к другому плечу.

— Ну сидит какая-то баба. Воду пьет, что ли.

— Это она завтракает, сердешная. Горбушку в речке размочит и ест. Я за ней, почитай, с самого рассвету наблюдение веду.

— Тьфу! — рассердился Вахромеев. — Ну и наблюдай, я-то при чем?

— Да она же к тебе прибыла, товарищ Вахромеев! — Дед язвительно заюлил, задергал бороденкой. — Я, говорит, старая знакомая Николая Фомича.

— Врет! — небрежно бросил председатель. — Не знаю такой.

— Вот и я говорю ей: врешь, дескать. Дак она оскорблениями кидается, обозвала старым козлом. Да я не обиделся: девка уж больно красивая.

Вахромеев снял фуражку, поерошил чуб, недоверчиво оглядел ехидную физиономию шорника-топорника.

— Девка, говоришь? Хм… А ну, давай зови.

Она вошла в открытую дверь неслышно, незаметно, как дуновение ветерка, мягко ступая в своих чалдонских бутылах, подвязанных под коленками ремешками. Вахромеев не услыхал, а почувствовал ее появление, ощутив сразу свежий и крепкий запах пихтовой хвои, бревенчатых стен и березового дегтя — неповторимый запах человека из тайги. Такой дух носят с собой промысловики-охотники, шишкобои, лесорубы да еще, пожалуй, кержацкие стpaнники-провидцы.

Он сразу узнал ее: молодая монашка из скитского монастыря, уцелевшая после той трагической переправы через Раскатиху. Вспомнил, как допрашивал в полутемной приезжей избе при свете свечи — в блокноте где-то даже запись осталась.

— Ефросинья Просекова? — Председатель вдруг пожалел, что тогда, при ночном допросе, не разглядел ее как следует; лукавый Спиридон прав, девка и впрямь красивая. Диковатая, смутная какая-то красота.

— Она самая, — певуче, не без жеманства подтвердила гостья и прошествовала-проплыла к председательскому столу. («Походочка, как на вожжах!» — про себя усмехнулся Вахромеев.) — Здравствуйте вам!

Он сухо буркнул в ответ, дивясь невесть откуда взявшемуся смущению, и подумал, что монашка приперлась издалека неспроста, а по важному делу и что дело это будет иметь далеко идущие последствия. В том числе для него самого. Наверняка…

Ефросинья отошла к стене, уселась на табуретку, положила на колени холщовую торбу, предварительно аккуратно одернув платье. Затем спокойно, с интересом оглядела канцелярию: портреты на стенах, географическую карту, грубо сколоченный шкаф, железный ящик-сейф — все не спеша, по порядку. Задержала взгляд на Спиридоне, который притих в дверях, прислонившись к косяку. Показала на него пальцем:

— Он пущай уйдет.

Начальственно кашлянув, Вахромеев сказал деду:

— Ступай-ка в сельпо, там нынче обувку давать будут. Провентилируй насчет очереди — чтоб строго соблюдалась. От моего имени предупреди завмага, а то опять бабы подерутся. Действуй.