Анна, держа подушку и глядя, как я приматываю ее веревкой к колонне, не утерпела:

– С чего ты взял, что меня кто-то прислал?

– Хочешь, я скажу, что подумали все, услышав про веревку? Что я осознал, что наговорил, ужаснулся и решил повеситься. Я прав?

– Хм… Да. К слову, ты реально с Александром Тимофеевичем перегнул палку.

– Нет, я ничего не перегибал. Просто не лицемерил.

– Ну тебе виднее, братец… Это… А зачем ты подушку привязал?

Я улыбнулся:

– Я люблю привязывать вещи в неожиданных местах. А беспокоиться, что я наложу на себя руки, не надо: если вдруг я решу сделать это, то уж точно в петлю не полезу. Задыхаться долго и мучительно – зачем оно надо? Еще ведь и снять могут успеть, и тогда начинай сначала. Бросок головой вниз из окна, а лучше с крыши – это куда надежнее. Хрясь – голова разбита, шея сломана. Две несовместимые с жизнью травмы, каждой из которых достаточно, и, что главное, любая из них убивает мгновенно. Никогда не понимал людей, которые лезут в петлю. Мазохисты, наверное. Кстати, это не единственный известный мне способ быстрого ухода из жизни.

– Знаток? Частенько об этом подумывал?

– Нет, – честно ответил я, – просто узнал случайно.

В самом деле, не читать же ей лекцию об отношении к смерти в Японии, стране, которую она себе представить не сможет.

– Ну ладно. В общем, осваивайся, обед, если что, тебе сюда принесут. – Она подошла к шкафу и открыла его так, чтобы мне было видно. – Вот тут у тебя так называемая домашняя парадная одежда. Вечером, скорее всего, тебе от совместного ужина отвертеться не удастся, потому что у Александра Тимофеевича к тебе есть разговор.

– Догадываюсь.

– Нет. Не о твоей выходке. Эта тема возникла еще до того, как тебя привезли из монастыря в пустыне. Переход аристократа из Дома в Дом – процесс порою сложный.

– Ладно, к вечеру я буду готов.

Когда за Анной закрылась дверь, я остановился напротив подушки, привязанной к колонне. Мне не выпало родиться сильным, но теперь я знаю, как сильными становятся. Я начал в четыре года с пятисот ударов…

Стоп. Внутреннее противоречие. Я знаю, как стать сильным, или я становился сильным, начав в четыре года? Это говорит во мне память Такаюки Куроно, мастера из другого мира, или это я сам и есть?

Чуть поразмыслив, внезапно понял, что и Такаюки, и Реджинальда все устраивает: у Реджи Рэмма теперь имеется учитель «с того света», а у мастера Куроно появился новый ученик. Так что я больше не буду заниматься самокопанием, приму как аксиому, что меня зовут Реджинальд Рэмм в этой жизни, а в прежней звали Куроно. Пусть все будет, как есть.

Снова смотрю на подушку, подсчитывая в уме. От начала в четыре до убиения свиньи одним ударом – восемь лет тяжелых тренировок, от пятисот ударов и дальше по нарастающей. Но четыре – возраст, когда организм податлив и находится на пике приспособляемости. Я же начинаю – или заново начинаю? – не важно, впрочем, на двенадцать лет позже, когда лучшие годы для тренировок упущены. Что ж, чтобы догнать мастера Куроно к двадцати годам, я должен начинать с двух тысяч ударов… Господи, я всерьез подумал об этой цифре?! А ведь потом и возрастание пропорционально…

Медленно, чтобы прочувствовать движение, выполняю сэйкэн-цуки. Удар мастера Куроно идеален, ведь я выполнял его в той жизни бессчетное множество раз и отточил до совершенства. Да, догнать отставание в двенадцать лет будет очень трудно, если вообще возможно, но все же сейчас у меня тоже есть определенная фора. Десятый прижизненный дан.

Я выполняю в замедленном темпе ката «Дзиттэ». Медленно – потому что нет ни силы, ни сноровки, ни скорости для правильного выполнения. Однако все движения знакомы и выполняются так естественно, словно они в моем ДНК закодированы, по-другому это не назвать. Рыба не учится плавать. Я не в состоянии продемонстрировать даже простейшие элементы, однако главный момент в том, что техникой я владею и так. Мне не понадобится нарабатывать мастерство десятки лет, оно у меня уже есть. И потому я сберегу массу времени на том, что не буду работать над техникой. С этой точки зрения намерение догнать физическую форму мастера уже не выглядит таким безнадежным, потому что время, потраченное в прошлой жизни на изучение техник, в этой я потрачу на закалку тела.

Устремляю взгляд на мишень-подушку, выбрасываю вперед кулак. Удар в высшей мере жалкий, но он – первый.

Конечно, у любого наблюдателя со стороны будет повод посмеяться вволю. Что такое искусство рукопашного боя в мире, где боевые маги пятого-шестого уровня способны в считаные секунды расправиться со взводом отлично экипированных солдат?! Казалось бы, пшик и только…

Но другого способа стать сильнее я не знаю.

Удар. Удар. Удар. Удар. Удар.

Как и предупреждала Анна, вечером мне пришлось ужинать с дедом. Правда, это было не совсем семейное мероприятие, так как ужинали мы вчетвером: я, Александр Тимофеевич, господин Уэйн и еще один, совершенно незнакомый мне человек.

К слову, эта манера людей из восточных краев использовать при обращении имя собеседника и видоизмененное имя его отца мне всегда казалась старомодной. На Севере и Западе подобные обычаи канули в Лету, и услыхать имя вроде «Вольфганг Йоганн Реннер Бах» можно лишь на строгих официозах. А в повседневной жизни прибавляют имя предка к своему только восточники. В ближайшем заграничье такая манера осталась разве что в Берберском Халифате, там тоже вовсю применяется «ибн Хассан». Новый мир во многом похож на старый: тут те же народы – арабы, европейцы, славяне… Интересно, есть ли японцы?

Обедали мы на балконе, откуда открывался неплохой вид на город в целом и Заречье в частности. Слуги, которыми руководила София Александровна, дочь дяди Александра, уже вполне взрослая двадцатилетняя леди, подали первое, второе, десерт в ассортименте и напитки. Короткий миг я чувствовал себя сильно не в своей тарелке, сидя – да, снова каламбур – перед большой тарелкой мясных щей. Это взбрыкнула память из прошлой жизни, напомнив, что в Японии подают много разных блюд малыми порциями, а не два блюда здоровенными тарелками. Впрочем, я не в Японии, да и к обычаям, царящим в Доме Сабуровых, привычен с детства.