— Не пой этой песни, — сказал Онни из-под одеяла.

Вяйнё снизил голос почти до шепота:

— «А сердце, как чаша, печалью полно, отравлено жизнью проклятой…»

— Перестань!

Вяйнё замолчал и сидел некоторое время не шелохнувшись. С постели Онни не донеслось больше ни звука. Вяйнё беспокоило, что Онни стал вдруг таким: еще вечером он был веселым, до поздней ночи они вспоминали свои старые грехи и то, как выходили даже из более трудных переделок, а утром неожиданно замкнулся и стал раздражителен. В его глазах не осталось ни смешинки, он уставился в стену, точно силился увидеть что-то сквозь нее. Находиться с ним становилось страшно — так бывает перед грозой, когда бросает в жар и болит голова.

Вяйнё принялся разглядывать крышу. Газета опять прикрывала окно, на чердаке было сумеречно, но это ему не мешало: он уже изучил здесь все до мельчайших подробностей. Наклонная крыша опускалась с одной стороны так низко, что встать во весь рост там было невозможно; листы картона, которыми крыша была обшита изнутри, от времени вспухли и разлохматились по краям. Картон держался на кнопках. Половина из них высыпалась, оставшиеся заржавели и стали похожи на глаза каких-то существ. Вяйнё тяжело перевел дух. Хотя наступила только суббота и они сидели на чердаке всего второй день, Вяйнё казалось, что прошла уже целая вечность; он чувствовал себя так, точно живьем оказался в могиле или лишился вдруг глаз и ушей.

— «Путь моей жизни печальный и горький…»

— Замолчи!

Онни сбросил одеяло и встал на колени.

— Ты никогда не сидел в тюрьме, не знаешь, что это такое. Там не запоешь…

— Ну, в полиции-то я бывал, — осмелился сказать Вяйнё, — однажды целых тринадцать суток просидел в предварилке…

— Да разве это можно сравнивать?.. Это же одно развлечение. В тюрьме тебе придется жить с ними, с белобрысыми, — есть, спать, ходить в мастерскую, — и все время, всегда ты будешь среди них последним человеком. Вернее, тебя точно и не будет вовсе. Там все считаются лучше тебя, даже насильники… Ты для них просто дерьмо. В конце концов ты и сам этому поверишь… и тогда начнет казаться, что ты вообще утонул. Я не хочу слышать эту песню! Не хочу думать о тюрьме! Что угодно сделаю, чтобы туда никогда больше не попадать!..

Онни снова растянулся на своей подстилке и уставился на Вяйнё. Взгляд у него был тяжелый, лицо пустое.

Вяйнё вытянул ноги. Тишина давила его. Правда, и шум тоже не радовал. Онни вскакивал от всякого доносившегося снизу голоса, а когда что-нибудь грохало сильнее обычного, хватался за пистолет и подкрадывался к двери. По лицу его тек пот.

Вяйнё облизнул губы. Он дважды видел, чем кончалась подобная угрюмость Онни. В первый раз это было, когда Саара, дочь Вуокко Аату, сбежала с оулуским Алланом. Онни, узнав про это, вдруг ни с того ни с сего начал колотить по стоявшей на улице машине — он колотил по ней голыми руками и так их разбил, что на косточках до сих пор видны шрамы. Второй раз это произошло после недели молчания, когда… — но дальше Вяйнё не хотел вспоминать. Он повернулся на бок и тихо сказал:

— За это много не дадут, раз Фейя остался жив. Скажем, что выстрелили случайно. Да я и не верю, что Хедманы потащат нас к плоскостопым. У Калле-то, во всяком случае, старые законы…

Он не договорил, потому что Онни скептически фыркнул. Через минуту Вяйнё сказал еще осторожнее:

— Надо что-нибудь придумать, чтобы они всерьез заподозрили Сашку. И не выпускали его. Тогда они ничему другому не поверят… Хотя нам и тут неплохо.

— Ты что, забыл — плоскостопый-то умер.

Вяйнё не нашелся что ответить.

Онни приподнялся на локте.

— Стану я из-за плоскостопого расстраиваться, — сказал он, энергично втянув воздух. — Знаешь, мы однажды ходили с Ялмари и Небесной Овцой в те ямы, что на Бубновом мысу. Хотели попробовать один фокус, но не успели: туда на своих мотоциклах примчались два плоскостопых. «А ну, давайте топайте отсюда!» — скомандовали они. Мы с Ялмари так и припустили, а Небесная Овца — его-то фокус не касался — пошел себе спокойненько, не торопясь. — Онни нагнулся и схватил Вяйнё за руку — его лицо стало совершенно неузнаваемым, оно как будто даже смеялось, хотя и было серьезно. — А Небесная Овца только за два дня до этого вышел из тюрьмы. Он там похудел, костюм на нем болтался… «У тебя что — бегалки не работают?» — спросили его плоскостопые, а Небесная Овца говорит: «Почему же? Работают, только штаны свалятся, если дать ногам волю, в ремне дырочек не хватает…» — Тут Онни еще крепче сжал запястье Вяйнё и больно его встряхнул. — Знаешь, что они сделали? Один из плоскостопых сорвал с Овцы ремень, просто одной рукой, и выхватил свой пистолет… Мы с Ялмари подумали — сейчас застрелит Овцу… Яма так и ухнула, когда раздался выстрел… А он выстрелил в ремень и бросил его обратно Овце. «Может, — говорит, — хватит теперь дырок?» Я тогда и решил: ничуть не пожалею, если и убью когда-нибудь плоскостопого.

Онни отпустил руку Вяйнё и откинулся на постель, зарыв лицо в подушку. С минуту он полежал так, пару раз дернувшись, будто всхлипнув, потом встал, подошел к двери и прижался к ней лбом.

— Я здесь не усижу, — сказал он тихо, почти жалобно. — Дураки мы были, что позволили Севери так решить. Надо было убежать в Швецию. Мы и теперь еще можем удрать… Только сначала надо заглянуть на Козью гору и напугать их так, чтобы не вздумали фискалить… выстрелить, например, в окно и разбить его вдребезги…

Онни повернулся и, понурившись, подошел к окну, поглядел через дырку в газете на улицу, прошел опять к двери, потом остановился возле постели. Там он качнулся, словно ему стало плохо, потом встал на корточки и выхватил из-под подушки своего «Гаспара». Оружие лежало на его ладони — большое и угловатое, как камень. Онни сделал в сторону двери несколько дергающихся движений, будто стрелял.

— Вот что я им устрою, если они войдут в эту дверь. Выпущу всю обойму… а в тюрьму не пойду… не желаю быть тюремным дерьмом.