Шрифт:
— Вы не знакомы с князем Петром Андреевичем?
— Нет еще…
— Славный малый. На Бородинском поле под ним были убиты две лошади! Знай наших! Мы все «пробочники»! И дядюшка ваш, и наш знаменитый партизан и поэт Денис Давыдов, и князь Вяземский… Правда, «пробочник» номер один Денис, а я — номер два! Я уступаю в пьянстве пальму первенства нашему Денису, без всякой обиды. Здесь мы частенько собираемся на «чердаке» у князя Шаховского, с которым я служил в Преображенском полку, еще до моего первого разжалования…
— А сколько же у вас их было, Федор Иванович? — спросил Молоствов.
— Не помню. Вероятно, по числу дуэлей… — Ему нравилось и льстило такое внимание молодежи.
— Предлагаю закончить столь приятный вечер дружеской пирушкой у меня на квартире! — пригласил всех Молоствов. — Надеюсь, Федор Иванович составит нам компанию?
— Составит, Федор Иванович составит. Любимое занятие Федора Ивановича — это предаваться пьянолению, — сказал Толстой. — А в пьянолении — болтопьянию! И картишки, разумеется, картишки, господа! Что предпочитаете, квинтич, гальбе-цвельве или русскую горку?
— Русскую горку, — ответил кто-то.
— Горку так горку, я тоже патриот. И шампанеи, непременно шампанеи поболе: бутылочек двадцать — тридцать! Ящичек один-другой… А потом, может быть, среди вас найдется кто-нибудь, кто составит мне компанию в штосс? — И он без закуски опрокинул рюмку водки. — Не побоитесь понтировать против меня после ящика шампанского? А-а, господа?!
— Разумеется, не побоимся, граф! Составим! Почтем за честь! Прокинем две-три талии! — раздалось сразу несколько голосов.
— Отчего ж только две-три?! Я долго играю. И много выигрываю, — захохотал он заливисто. — Ну что ж, если вы готовы — тогда немедля одеваться! — Говорил Толстой крупно, отчетливо и зернисто, речь его была настоящая, природная, русская, и это особенно нравилось молодому Пушкину, который чувствовал к этому человеку сильное влечение.
— Только непременно надо захватить канареек, у кого-нибудь есть канарейки?
— Как не быть, граф?! — сказал один из гусар. — Гусар без канарейки!
— Ну что ж, шампанея, картишки и канарейки — дело пойдет! — улыбнулся граф Толстой.
— А что за канарейки? — шепотом поинтересовался князь Горчаков у Яковлева.
— Крепостные одалиски, для удовлетворения плотских желаний, — деловито пояснил тот.
— Да? — удивленно поднял брови обыкновенно невозмутимый князь.
— Многие держат…
А в это время на диванчике в гостиной, прижатый к самой спинке длинноносой мадемуазель Шредер, млел барон Дельвиг.
— Вы такой мягкий, домашний, уютный, — говорила француженка, глядя ему в глаза. — И, по-моему, добрый…
— Да, — согласился барон. — Это мне всегда говорит и мама, и тетя…
— Они навещают вас? — продолжала расспрашивать мадемуазель Шредер.
— Конечно…
— Но не часто? Вам, наверное, одиноко?
— Да, мадемуазель. Немного теплоты не помешало бы. Я считаю, вы… Вы, мадемуазель…
— Что? — вздрогнула Шредер. — Что я?
— Вы удивительно поняли меня, удивительно все прочувствовали… Вам, должно быть, тоже одиноко здесь, вдали от родины? — Он осторожно сжал ее руку.
— Да, — прошептала гувернантка, и на глазах у нее навернулись непрошеные слезы. — А вы любите танцевать? — спросила она барона Дельвига.
— Очень люблю, — отвечал тот, — но не в обществе и не на бале, а дома один или с сестрою…
— Как мы похожи, — вздохнула мадемуазель Шредер.
— Мы могли бы увидеться, — намекнул барон, стараясь придать голосу как можно более проникновенные нотки.
— Что вы такое говорите! — прошептала, вздрогнув, стареющая девушка и, словно испугавшись, что он пойдет на попятную, быстро добавила: — Где?!
Барон наклонился к ней и что-то прошептал на ухо.
Она взглянула на него — ее большие темные глаза были полны ожидания, страха и любопытства. Она кивнула утвердительно.
Глава двадцатая,
в которой гусары едут в Париж. — Жуковский — заговорщик, а Пушкин — генерал. — Декорация Гонзаго в снегу. — «Поворотись-ка, милая!» — Зима 1815–1816 года.
В квартире у Молоствова гуляли всю ночь. Гусары сидели, отвязав ментики и расстегнув верхние крючки доломанов, некоторые даже сняли их вовсе и остались в белых рубашках. Двое спали на большом кожаном черном диване, а на коленях у них угнездилась едва прикрытая канарейка, крепостная девушка для плотских утех.