Поначалу он не говорил ей, что стихотворец, но, видя, что дело не продвигается, стал читать ей стихи. Она смеялась и говорила, что ничего в стихах не понимает. Как-то он привел с собой барона Дельвига, который к тому времени вернулся с Украины в Петербург и, службой в соляном департаменте себя не утруждая, бездельничал, пил и гулял, как и Пушкин. Он тоже прочитал свои стихи в русском духе, но успеха не имел. Настасья снова смеялась и снова говорила, что ничего в стихах не понимает. Дельвиг благословил Пушкина, но посоветовал прежде пообещать ей денег.

— Мне кажется, она целочка, — вздохнул Пушкин.

Дельвиг заухал как филин и больше в зверинце не появлялся.

Пушкину отчего-то мысль о деньгах претила. Как-то Настасья рассмеялась над его ногтем и сказала, что ежели б он отрастил такие же ногти на всех пальцах, она непременно подумала бы, что он бес.

— А я и есть бес! — серьезно, глядя ей в глаза, стал уверять ее Пушкин. — Хвост показать? — И он принялся снимать панталоны.

— Боюсь вас, сударь! — отмахивалась она, и видно было, что ничего она не боится. — Застегните, люди увидят.

— Хвост увидят?! — хохотал во все горло Пушкин. — Черт с ними, пускай смотрят!

Он стал упрашивать Настасью о встрече, но она умело уводила разговор в сторону.

Как-то, когда он особенно напирал на нее, а посетителей долго не было, она спросила Александра напрямик:

— А у вас есть деньги-то?

— Деньги? — удивился он и подумал: «Ах, Дельвиг, Дельвиг!»

— А то вот и в зверинец вы ходите бесплатно, — намекнула она.

— На что мне твои звери! У нас знаешь сколько в Царском Селе зверей было! — охотно соврал он. Он знал, что когда-то зверинец в Царском Селе был наполнен стадами диких коз и оленей, водились и медведи, но сейчас в нем обитало всего несколько лам да две огромные черепахи, привезенные прошлым летом на корабле Российской американской компании. — А в ваш зверинец я хожу от скуки, когда ты, Настя, занята.

— Знаю, знаю… — усмехнулась она.

— А много ли денег тебе надо? — спросил Александр.

— Пяти рублей хватит.

Он удивился, что дальше пяти рублей фантазия ни у кого из них не разыгрывается, и ему стало грустно, когда он понял, что этот едва расцветший цветок уже грешен.

— Да вот, бери, — предложил он ей пять рублей. На удивление, они у него в этот раз оказались, деньги.

— Нет, потом, — заговорщицки прошептала она. — Мне некуда положить, у меня вон хозяйские деньги на руках. Вечером приходите, когда мы закрываемся. Я отдам деньги, и мы с вами пойдем.

Куда пойдем? Ты с кем живешь-то?

— Живу я с тетушкой, да мы пойдем здесь же, рядом…

— Боишься тетушки?

— Тетушка деньги отберет, а мне и своих скопить надо!

Вечером пошли действительно недалеко, в сам зверинец, где между клетками лежала гора сена, заготовленная для животных. На ней они и расположились и провели едва ли не всю ночь. Бегемот стонал, шевелился в своем бассейне, чавкая намешанной в нем глиной, басовито пел, как контрабас. Под утро стали кричать птицы, а Настасья уснула, склонив голову на его плечо. Он уснул и проснулся, она ровно дышала ему в шею и в ухо, и он почувствовал к ней особую нежность, которую, ему показалось, он ни к кому до сих пор не ощущал.

На третий день после встречи с ней он, встав утром и справляя малую нужду в горшок, почувствовал рези в канале и в промежности.

«Хуерык», — похолодел он от спины до затылка, и мурашки побежали на голове под волосами.

Первым делом он кинулся к Петруше Каверину.

Тот захохотал, хлопая его по плечам:

— У девушки, у сиротки, загорелося в середке, а у доброго молодца покапало с конца! Ну, с боевым крещением, братец! Когда капает, это ничего, не было бы хуже.

— А что же хуже, Пьер?

— Известно что, сифилис. Но он так быстро не проявится. Месяца через два жди бобонов. Хотя, впрочем, и сифон теперь лечится большими дозами Меркурия. Сам лечился.

— Ты?

— Чего ты смотришь с таким удивлением? Каждый гусар за время походов по нескольку раз переболел всеми этими болезнями нерусского имени. А ты крепись, сие происшествие есть оборотная сторона всего того приятного, что ты имел с женщинами.

Каверин сам отвез его к доктору Лейтону, тот сделал ему промывание, прописал лекарства и постельный режим на две недели.

Родителям пришлось сказать, что он простудился. Он залег в постель и принялся снова за тетрадь своих лицейских стихов, которую вернул ему перед отъездом Жуковский со своими поправками и предложениями, а потом за «Руслана и Людмилу».

Узнав про его болезнь, Александр Иванович Тургенев хохотал:

— Вот она-то и будет кормилицей его поэмы. Черт знает, чего еще пожелать, чтобы засадить его с пером за лист бумаги.