За окном серенький свет зябкого утра. Из коридора доносятся звуки: слышно, как одеваются в своих комнатках воспитанники. Вот уронили что-то, льется вода в рукомойниках, бормочут, чертыхаются, переговариваются вполголоса друг с другом.

Дядька созывает всех на утреннюю молитву.

— Господа, пожалуйте на молитву!

Пушкин выглянул в окно: во флигельке напротив еще в окнах темно, но вот промелькнул огонек свечи, возник силуэт девушки. Девушка перешла из одной комнаты в другую. Пропала, появилась, пошла дальше по анфиладе комнат.

— Господа, на молитву!

— Саш, ты идешь? — спросил Ваня Пущин из-за перегородки.

— Иду…

В коридоре затопали ногами, захлопали дверьми, выходя из комнат на построение. Пушкин хотел было тоже выйти, да что-то задумался, замешкался, потом вовсе замер окаменевший посреди комнаты, потом бросился к конторке, схватил перо, стал писать лихорадочно что-то на листке бумаги.

В коридоре к строю подходили последние лицеисты. Гувернер Илья Пилецкий кончал счет воспитанникам:

— Двадцать шесть, двадцать семь, двадцать восемь, двадцать девять… Ну-с, кого нету?

После некоторого молчания, пока сонные воспитанники оглядывались на стоящих рядом с ними, кто-то наконец произнес:

— Обезьяны…

— С тигром… — добавил еще кто-то.

— Двоих? — удивился Илья Пилецкий, сметливостью не отличавшийся.

Несколько человек осторожно засмеялись.

— Одного, — сказал Пущин. — Но за двоих.

Илья Пилецкий появился в дверях дортуара за спиной у Пушкина.

— Вам особое приглашение, господин Пушкин?

Пилецкий сделал два шага и протянул руку к листку со стихами:

— Дайте-ка сюда!

— Пошел вон! — закричал Пушкин, взвизгнув высоким мальчишеским дискантом.

— Я пожалуюсь господину надзирателю! — напирал Илья Степанович, пытаясь заглянуть в листок.

— Иди, жалуйся своему братцу пастырю, я никого не боюсь!

— Мартын Степанович может поставить вопрос перед директором…

— А хоть перед самим Господом Богом!

— Богохульствуете, для вас это может плохо кончиться…

Пушкин смолчал на это, и Пилецкий процедил ему сквозь зубы:

— Идите в залу на молитву!

И первым вышел.

Пушкин не спеша разорвал листок бумаги на мелкие клочки, открыл форточку, выбросил обрывки на улицу и только тогда пошел следом за гувернером. Он изменил сегодня своему правилу писать стихи про Ебакова в уме и чуть не поплатился за это.

Сонные, чуть покачиваясь, стояли в зале лицеисты. На этот раз молитву читал Модинька Корф, делал он это с явным удовольствием. Лисичка Комовский, почитавший Корфа самым большим своим другом, шептал, повторяя за ним слова молитвы. Он, как и Корф, был набожен.

— От сна восстав, благодарю Тя, Святая Троица, яко многия ради Твоея благости и долготерпения не прогневался еси на мя, лениваго и грешнаго, ниже погубил мя еси со беззаконьми моими; но человеколюбствовал еси обычно и в нечаянии лежащего воздвигл мя еси, во еже утреневати и славословити державу Твою. И ныне просвети мои очи мысленныя, отверзи моя уста поучатися словесем Твоим, и разумети Заповеди Твоя, и творити волю Твою, и пети Тя во исповедании сердечнем, и воспевати Всесвятое имя Твое, Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.

Приидите, поклонимся Цареви нашему Богу.

Все лицеисты перекрестились и поклонились.

— Приидите, поклонимся и припадем Христу, Цареви нашему Богу.

Снова поклон и крестное знамение.

— Приидите, поклонимся и припадем Самому Христу, Цареви и Богу нашему. — воодушевленно закончил Модинька Корф.

Лицеисты в последний раз перекрестились и поклонились.

Лисичка после молитвы был так счастлив, что ему хотелось расцеловать всех на свете.

В учебном классе перед началом занятий надзиратель Мартын Степанович объявил:

— Господа лицейские! Сегодня у вас первые два часа профессор Гауеншильд, немецкий язык, поэтому я вам напоминаю, что сегодняшний день все должны говорить во всякое время токмо по-немецки. Билет для нарушителя вручаю сегодня воспитаннику Корфу, как лучшему в немецком языке. Он передаст билет первому же, кто будет замечен в том, что говорит по-русски, или по-французски, или еще на каком языке, для сегодняшнего дня не означенном.

Корф взял билет из рук Пилецкого и окинул всех гордым взглядом.