Вдруг он толкнул Куртина кулаком в бок и громко рассмеялся. Он хохотал так, что в горле у него булькало, он то заходился от смеха, то смех становился прерывистым.

Куртин смотрел на него в удивлении и некотором смущении, веселье Доббса немного заразило его, он улыбался и оглядывался по сторонам, словно ища причину веселья и смешливости Доббса.

Наконец спросил, продолжая улыбаться:

— Ну скажи же мне, дружище, что тебя так сильно развеселило?

— Ах, сынок, ах, сынок, — Доббс снова расхохотался. — Знал бы ты, сынок, насколько это забавно. Просто ужасно забавно.

— Что забавно?

— Нет, ты вообрази себе, этот осел премудрый доверил нам все свое золотишко. Здесь, в дикой глуши. И смыться для нас — плевое дело. Ни один ветерок никому не шепнет, куда мы подевались. И где нас потом разыскивать этому старому чучелу?

Куртин перестал улыбаться.

— Я тебя не понимаю, Доббс, — сказал он. — О чем ты говоришь?

Доббс рассмеялся и снова ткнул Куртина кулаком в бок.

— Не понимаешь? Ягненок невинный, ты где вырос-то?

— Клянусь Джолли, я тебя не понимаю, — Куртин покачал головой.

— А что тут понимать? Не будь таким тугодумом. Мы расстаемся.

По виду Куртина нельзя было сказать, будто он понял, чего от него хотят.

— Расстаемся, расходимся, — объяснял Доббс. — Разложим все, разделим по-честному — и каждый сам по себе.

— Теперь я начинаю понимать, — кивнул Куртин.

— Долго же до тебя доходит, — сказал Доббс и похлопал его по плечу.

Куртин встал. Походил немного, вернулся к костру. Но не сел, а остановился и уставился на него. Потом медленно проговорил сквозь зубы:

— Ты считаешь, мы должны счистить карманы Говарда, ты это имеешь в виду?

— А что же еще? Конечно, именно это. Я и не думаю шутить!

— Ну если ты имеешь в виду это, — продолжал Куртин, словно не услышав слов Доббса, — на меня не рассчитывай. Это не по моей части.

— В конце концов, — начал Доббс, встав и подойдя вплотную к Куртину, — в конце концов твоего разрешения не требуется. Если на то пошло, я тебя спрашивать не стану. Не хочешь в этом участвовать, останешься в проигрыше. Я просто-напросто возьму весь товар себе, а тебе останется утереть свой сопливый нос, если найдется подходящая тряпка. Ты меня понял?

— Да, теперь понял.

Куртин сунул руки в карманы брюк и отступил от Доббса на шаг — тот чуть на него не навалился.

— И что? — жестко спросил Доббс. — И что?

— Пока я здесь, тебе не получить ни крошки из того, что принадлежит старику. Я дал ему расписку…

— Я — тоже. Ну и плевать. Пусть сперва найдет нас. В случае чего наплету ему, будто нас ограбили бандиты. Просто, как апельсин.

Куртин, однако, непоколебимо стоял на своем.

— Я дал ему расписку, я дал ему слово, что — с тобой или без тебя — сдам его добро как полагается. Но дело не только в бумажке, не только в моей подписи и моем обещании. В жизни чего не пообещаешь и чего только не подпишешь — если всякий раз держать слово, времени на жизнь не останется. Не в этом вопрос. Он в другом. Говард ничего не украл, ничего не подобрал на дороге, не выиграл в лотерею у игорного стола или на бирже. Он это честно заработал, тяжелым каждодневным трудом. Я ничему не поклоняюсь. Но кое-что уважаю. Это то, что человек честно заработал трудом своих рук.

Доббс пренебрежительно махнул рукой:

— Не лезь ко мне с этими большевистскими идеями, оставь для других. Накорми ими своих курочек. А я их наизусть знаю.

— Это никакого отношения к большевизму не имеет, — возразил Куртин. — Вполне допускаю, правда, что одна из задач большевиков или коммунистов — внушать всем тем, кто не трудится, а деньги имеет, уважение к зарплате рабочего человека, объясняя, что рабочему платят вознаграждение, действительно им заработанное, и что нельзя с помощью разных там махинаций и незаконных операций вытаскивать зарплату из его кармана, чтобы оплатить этими деньгами всякие дела, которые к рабочим никакого отношения не имеют. Но это, как говорится, другая история. Пусть устраиваются, как могут. Я тут ни при чем. Короче говоря, друг: пока я иду с караваном или нахожусь поблизости, ты и крупицы говардской не возьмешь. Пока я стою на ногах, ты к его металлу не прикоснешься. Я все сказал.

Куртин сел, достал трубку и начал ее набивать, стараясь не выказывать своего волнения.

Доббс остановился и пристально поглядел на Куртина. А потом громко, с издевкой проговорил:

— Ты прав, сынок. Теперь ты все сказал. И я понял, что ты задумал. Я давно уже об этом догадывался.

— О чем ты давно догадывался? — спросил Куртин, не поднимая на него глаз.

— Что ты сам на его добро нацелился и сегодня или завтра ночью пристрелишь меня, закопаешь, как дохлую собаку, а потом с вещичками Говарда и с моими в придачу пойдешь своей дорогой, и еще посмеиваться будешь — какими мы со стариком лопухами оказались.

Куртин опустил трубку, которую только-только раскурил, и поднял голову. Глаза его были широко раскрыты. Но казались пустыми и безжизненными. Это обвинение как бы лишило его способности выражать свои чувства. Ему никогда и в голову не приходило ничего подобного тому, в чем его заподозрил Доббс. Он никогда не причислял себя к самым честным, порядочным людям. Без раздумий взял бы, что плохо лежало, и не терзался бы потом угрызениями совести. Нефтяные магнаты, короли стали, гиганты железных дорог не стали бы теми, кем стали, если бы их мучила так называемая совесть. Почему же ему, мелкой сошке, песчинке, претендовать на более благородную и чистую совесть, чем у тех, кого называют звездами нации и которых в газетах, журналах и книгах изображают людьми, воплощающими в себе энергию, волю и устремленность к успеху? Но Доббс обвинял его в такой гнусности, что хуже и вообразить нельзя. Может быть, он и не счел бы эту мысль столь уж грязной, приди она в его, Куртина, голову. Но когда Доббс столь бесстыдно и нагло бросил ему в лицо это обвинение, Куртину показалось, что ничего более грязного и низкого и вообразить-то нельзя. Доббс счел его способным совершить такую гнусность, и это как-то сразу открыло Куртину глаза на безграничную подлость и нечистоплотность Доббса. Как он только мог допустить такое? По одной лишь причине: он сам решился на это. Но если у него это на уме, за его, Куртина, жизнь и гроша на кон не поставишь — чтобы завладеть всем золотом, Доббс прикончит его не колеблясь. Сознание того, что его жизнь подвергается смертельной опасности, и погасила всякий блеск в глазах Куртина. Он видел опасность, однако уйти в сторону не мог.