Это было первое живое существо, которое увидел Салман на родине. Кот шипел и тянул к нему когтистую лапу… Ну, вот Салман и дома.

Дойзал-юрт, как и до войны, сбегал вниз по горному склону, чтобы остановиться над горной речкой, которая была дорогой в долину. Был светлый весенний день, но аул был безмолвен, как ночью. Собаки не лаяли, людей и животных было не видно и не слышно. Салман еще не вошел в аул, а ему было уже все понятно. Никого он там не найдет, всех уже давно увезли.

Он зашел в дом на краю села, где жили Саадаевы. Ведь у Азиза жена русская, может, ее не тронули? Никого. У Эдиевых тоже пусто. Везде одно и то же. Везде следы поспешного сбора, туши убитых животных, не освежеванных, с отрезанными как попало мясными кусками, разбросанная одежда, узлы с вещами, видимо, не разрешенными в дорогу, и застреленные собаки.

Перед тем, как войти в свой дом, Салман пошел на двор Мидоевых. Его тянуло в комнату Айшат, хотелось дотронуться хотя бы до ее вещей, может, подобрать ее платок. Подходя к дому, он будто бы увидел за закрытыми ставнями дрожащий свет. Может, какой-нибудь отблеск, отсвет? Это за закрытыми ставнями? Салман взял автомат на изготовку. Вспомнил скрипучую входную дверь в доме Мидоевых. Поэтому быстро рванул ее и, не теряя времени, ворвался в помещение. На ходу он почувствовал тепло отапливаемою помещения. Свет был в женской половине. Разведчик толкнул дверь ногой, сразу же отпрянул в сторону от предполагаемого выстрела, но с тайной надеждой в сердце увидеть великое чудо — сидящую у лампадки Айшат…

На него из угла испуганно смотрел человек в бурке. Лицо у него было совсем не чеченское и, что особенно удивительно, совсем не русское.

— Руки вверх! — приказал Салман, а увидев, что под упавшей буркой были лохмотья немецкой формы, добавил: — Хенде хох!

— Гитлер капут, — ответил тот с готовностью и даже радостью в голосе.

Немец действительно заулыбался, стал тыкать себе в грудь, а потом показывать на Салмана, что-то быстро заговорил, опять засмеялся. Сумасшедший?

— Плен, плен, — говорил немец. — Клаус Штайнер… Жить… Терек… Кавказ… Плен, плен…

И туг Салман узнал его. Лето сорок второго года. Жаркая, дымящаяся от зноя степь. Та самая мутная речка с камышами, где потом погибнет Азиз Саадаев. Развалившиеся на берегу горные стрелки. Мелькающий в руках верный кинжал. Перерезанные глотки. Срезанный с эмблемы цветок. Немецкий солдат, которого он тащил через камыши, через минное поле.

Как он сюда попал? Что он делает в доме его невесты? Что вообще происходит на этом свете?

— Плен, плен, — радостно твердил немец, словно птица. — Жить, жить…

Об Айсет ей сообщила Астрид. Позвонила ей на мобильный.

— Знаешь, — сказала она, — ты можешь оставить ту картину себе. Ведь я не выполнила своей части договора. Пусть картина напоминает тебе об Айсет…

Софи-Катрин поехала на вокзал, достала картину из ячейки камеры хранения, взяла такси и поехала на Чистые пруды.

Астрид открыла дверь и молча впустила гостью в квартиру.

Астрид была в черном. И в комнатах не светились вечным огнем привычные телеэкраны.

Они прошли в спальню. Астрид поставила картину на мольберт. Присели на краешек кровати. Выпили молча.

— Давай поедем к художнику, — первой нарушила молчание Астрид.

— Давай…

Модест Матвеевич был у себя в мастерской.

— Это муж Лики и мой друг, — отрекомендовала его Астрид.

— Я догадалась, — сказала Софи-Катрин без улыбки, протягивая руку Модесту Матвеевичу.

Догадаться было несложно — повсюду на полотнах была та девушка. Тоненькая девушка, что в спальне Астрид теперь вечно снимала свой белый ажурный чулок.

— Модест, — обратилась к художнику Астрид, — ты мог бы написать портрет по фотографии или даже лучше, по видеофильму?

— Портрет твоей подруги? — спросил художник.

— Портрет нашей подруги, — уточнила Астрид, — она погибла позавчера.

Модест молча подошел к бару. Достал бутылку виски и три стакана.

Софи-Катрин сидела согнувшись, подтянув коленки к самому подбородку. Астрид в прострации глядела куда-то в сторону.

— Оставьте кассеты и фото, — сказал Модест, — я погляжу…

Они тихонечко нализались в тот вечер, но каждый отправился спать в свою постель. И каждый, засыпая, думал о своем. О том, что не смог помочь, не смог защитить, спасти…

Модест думал о Лике.

Софи-Катрин думала об Айсет.

А Астрид думала о себе, вернее о том, что не смогла она спасти свою душу. Себя спасти.

Джон увидал репортаж из России, когда они с Мэгги собирали вещи, собираясь снова тронуться в путь.

— Мы показываем вам репортаж, подготовленный директором нашего московского отделения Астрид Грановски…