— Вам нехорошо?

Я весело замахал руками на подкатывающую тошноту: что вы, что вы! Отпивая маленькими глоточками из грязного стакана и кривясь после каждого такого глотка, словно от зубной боли, Кюхля заговорил, и говорил, должно быть, очень долго. Я старался не смотреть на него и не мог побороть соблазна, как не может оторвать взгляд от гомункулуса в пробирке посетитель кунсткамеры. Его слова летели мимо меня, и потому я очень удивился, когда вдруг понял, что Кюхля пытается окольными путями выманить у меня рабочий адрес и телефон и нащупывает, мучительно нащупывает своим кольчатым хвостом Жужу. От него несло потом, старой одеждой, еще чем-то сальным и заскорузлым — не будучи чувствительным к запахам, я с удивлением подмечал все эти детали. Зачем ему Жужа? Старые счеты? Досужее любопытство? Не похоже. И тут все разъяснилось.

— Я вижу, вы мне не доверяете.

— Ну что вы…

— Вас можно понять. Но, видите ли, в чем дело… Это очень деликатный вопрос.

— Можете полностью на меня положиться.

— Мы — я и Жужа — любим друг друга, — расплылся в улыбке, глотнул, поморщился. Мне захотелось его растоптать, и только бесконечная, мучительная гадливость меня останавливала.

— Да. Это началось уже давно, еще когда она работала у нас. Мы сразу поняли, что созданы друг для друга. Вы верите в любовь с первого взгляда? Нет? А я верю. О, вы себе представить не можете…

— И вы, значит, с тех самых пор встречаетесь?

— Мг-м… Как бы вам сказать… Нет, не то чтобы встречаемся. Жужа, знаете, очень ранимое существо. И очень меня любит… И не может просто так открыть свои чувства…

— Встречаетесь или нет?

— Вам не понять. Она меня любит, кому как не мне об этом знать. Я очень долго и осторожно за ней ухаживал. Видели бы вы, какая она была в самом начале…

— Представляю. И что же произошло?

— Она вдруг, с бухты-барахты, уволилась.

— Да что вы говорите!

— Да. Это было как… как гром средь ясного неба. Я очень поздно об этом узнал, в последний день, она уже вышла в коридор. Побежал за ней к лифту…

— Действительно, поздновато.

Блеянье, крики, скользкий Кюхля в коридоре перед лифтом — меня передернуло. Глинистый комок в горле заворочался, как живой.

— Я упрашивал, я умолял…

— А она?

— Заскочила в лифт.

— Ну и вы б за ней.

— Я не успел.

— Досадно.

— Да. — Губы его скривились, то ли от мерзкого пойла, то ли от нахлынувших воспоминаний.

— И даже ничего вам не сказала на прощанье?

— Сказала, — уставился на меня своими прозрачными глазами. — Прокричала из лифта, что напишет обо мне.

— Где напишет? — насторожился я.

— Не знаю.

— И что же вы от меня хотите?

— Ее телефон… Адрес… Что угодно, — подобострастно осклабился, замигал. Слепая Кюхля.

— Нет.

— Но почему?

— Это дело не только деликатное, как вы абсолютно верно выразились вначале, это личное ее, Жужи, дело. Я не вправе, даже имей я такую возможность, втайне от Жужи раздавать направо и налево ее телефон. И у меня нет ее телефона, кретин! (мысленно заорал я)

— Да… Конечно, вы правы. Но она сама не понимает, чего хочет…

— Ну, — я поднялся со стула, — мне пора, извините.

— Постойте. — Он вскинул руку, чтобы меня удержать. Я ловко увернулся, шагнул в сторону. Прикоснись он ко мне — и я за себя не ручаюсь. На минуту мне показалось, что он сейчас погонится за мной, так же, как он гнался за Жужей. Или упадет на колени. Червяк.

— Я очень вас прошу… Скажите ей обо мне.

— Непременно. Прямо завтра.

— Обещаете?

— Ну да. С утречка. В девять ноль одну.

— В девять ноль одну?

— Мне пора.

— Постойте! Я вам так благодарен!

— Не стоит. Ну, всего хорошего.

— Можно я вам позвоню, узнать, как все прошло?

— Н-нет. Видите ли, это не мой телефон. И… я уезжаю. На той неделе…

— Но как же…

— Она сама вам позвонит.

— У нее нет моего номера. Постойте, я сейчас запишу…

Пока он копался в своих серовато-желтых струпьях (много, много слоев), я швырнул деньги за пиво на стойку и, не оборачиваясь, со всех ног бросился к выходу. Зыбкие силуэты прохожих, лимонные шары фонарей, влажный асфальт, жизнь.

Своя комната? Серовато-молочный знак вопроса поднимается над соседской крышей и с шумом распадается на хлопающих крыльями голубей — вот так распадаются все мои вопросы.

Своя комната — это не комната, точнее — это комната-не-комната. С подрезанными крыльями, прирученная и низведенная к слову, к человеческому языку, она напоминает (весьма отдаленно) лабиринт, или, скажем, извилистый солнечный колодец, где солнце плещется со всех сторон и где, несмотря на засилие твердых поверхностей, никогда не бывает эха. Вы вроде бы и сжаты тесным кольцом стен, но кольцом проницаемым, солнечным, так что, выходит, что вовсе вы и не сжаты — трудно быть сжатым чем-то, что без конца плещется. Все это, разумеется, неточно, говорить о своей комнате — все равно, что разглядывать схематическую карту устройства морской раковины вместо ее перламутрового содержимого. Свою комнату можно смотреть, теребить в руках, носить в кармане, скользить (по ней и вместе с нею), но не пытайтесь ни говорить ее, ни проговаривать.