– Долой его! Долой!

Сцена осталась пустой, никто не выходил кланяться. Учитель поднялся, захлопнул книгу. Произнёс негромко:

– Виктор Гюго. Роман «Человек, который смеётся». Написан в тысяча восемьсот шестьдесят шестом – шестьдесят девятом годах.

И, поднявшись по ступенькам на сцену, не торопясь, размеренным шагом ушёл за кулисы. Была ещё одна минута томительной тишины, и только потом из третьего ряда раздались хлопки, покатившиеся по всему залу. Бессонов вытолкнул из-за кулис Виктора, успевшего снять парик и стереть со щёк нарисованную улыбку. Он поклонился и снова попятился, и кто-то из зала удивлённо крикнул:

– Так это ж Афанасьев!..

И снова волна хлопков покатилась по залу, настигнув его за кулисами, где он стоял рядом с Бессоновым, говорившим ему:

– Вот видишь, всё получилось. Всё, как задумали.

Он прошёл в полутёмный зал, в свой ряд, где ему берегли место между Мишкой и Вовчиком. Яценко, больно хлопнув его по плечу, зашептал громко:

– Здорово ты им всем про суд сказал!

А когда всё кончилось и мальчишки плотной группой пробились к выходу, в тесном фойе, усеянном кожурой тыквенных и подсолнечных семечек, в толпе взрослых Витька заметил своих родителей.

Они ждали его. Отец, махнув зажатой в руке кепкой, окликнул. В его взгляде, в улыбке была странная, не замечаемая раньше Витькой суетливая неуверенность. Мать поправляла беретку у зеркала и, увидев его, улыбнулась ему – тоже робко, словно чего-то стыдясь.

– Я с ребятами! – крикнул им Витька не задерживаясь.

По темной улице, от одного светового пятна к другому, они шли, толкая друг друга, возбуждённо переговариваясь, вспоминая, как неожиданно, в тишине зала, прозвучал Мишкин голос, спросивший: «Что это за человек? Кто впустил его?»

– Что ты за человек? – веселился Яценко, толкая Витьку кулаком в бок.

– Не трогай его! – дурашливо вопил Вовчик. – Ведь он лорд Кленчарли!

– Но я остаюсь Гуинпленом! – отзывался Витька, выбрасывая руку вверх, к ночному небу, дышавшему влажным весенним теплом, обещавшему со дня на день приход жарких апрельских дней – предвестников лета.

Из дневника пионера шестого класса Виктора Афанасьева:

…Прошло уже целых три дня после смотра. Теперь все в нашей «команде Бессонова» называют меня Гуинпленом. А девчонки смотрят на меня как-то по-другому. Даже староста класса Алла Симанчук.

У нее, еще до смотра, на классном часе, я попросил прощения. За тот случай, когда толкнул ее и у нее разбились очки. Но простила она меня только сейчас. Подошла и сказала: готова помочь выпустить стенгазету.

Я предложил название – «ГУИНПЛЕН». А под заголовком: «Газета, которая смеётся». И делать её из сатирических заметок. Нина Николаевна почему-то сразу рассердилась, когда услышала название. И тут же ушла, сказав: «Это надо обсудить». Интересно – с кем? С Александрой Витольдовной?

В школе что-то готовится. Я слышал, как отец говорил на кухне, будто из Кишинёва пришло «решение по Бессонову» и Мусью могут уволить…

В этот день Прокофьева уходила из школы последней.

Уже отговорила сама с собой ворчливая уборщица Мария, шаркавшая в коридоре веником. Опустел школьный двор. Но Александра Витольдовна медлила. Перебирала бумаги на столе, пытаясь понять, почему педсовет, начавшийся так спокойно, всё-таки превратился в словесный камнепад, разбивший вдребезги идею примирения, которую она внедряла в свой маленький педколлектив. И что теперь будет? Неужели райотдел потребует от неё отстранить Бессонова?.. В конце учебного года?..

На мраморном лбу – морщинки. Красивое лицо, утратившее привычное выражение лёгкой насмешливости, искажено гримасой досады. Да, конечно, Бессонов не совсем обычный человек, дети к нему как-то уж очень тянутся, но это же не повод для конфликта. Да, он увлёкся, изменило чувство меры – стенгазета на французском, странные сборища в хатке, нелепый, непонятно против кого направленный монолог, прочитанный Виктором Афанасьевым на смотре. Но все это поддаётся коррекции в дружеском обсуждении. Именно – в дружеском! А получилась вражда…

Прокофьева знала: её подозревают в тайной симпатии к Бессонову, о чём уже пущен по селу слушок. Но кто строже всего мог осудить её сокровенные порывы, кроме неё самой? А она себя уже осудила. И была чиста перед собой, защищая Бессонова.

К тому же присланный наконец-то из Кишинёва отзыв о Бессонове (подписанный тем самым методистом, в расстёгнутом пиджаке, трепавшим Ласку за ухо в школьном коридоре) оказался почти не опасным: отмечены «высокое качество преподавания», «неформальное отношение к внеклассной работе». И только в конце сказано о «некоторой идеологической нечёткости», что «может привести к низкопоклонству перед Западом». (То есть может и не привести?) Во избежание этого проверявшие советуют Бессонову «более строго руководствоваться классовым подходом».