Уже один факт такого спора обнаруживает и понимание князьями важности смерда как общественной фигуры, и то, что смерд был отнюдь не бессловесной личностью вроде описанных Тургеневым крепостных XIX века. Социальный слой, умеющий обращаться не только с оралом, но и с мечом, не мог не играть в общем строе государственной жизни своей немалой роли.

Как видим, князья зависели не только от горожан с их вечем, но и от смерда с его двойным умением и готовностью как пахать, так и воевать…

И, пожалуй, здесь же имеет смысл коснуться просто быта раннесредневековой Руси.

Духовные и культурные основы его уходили в праславянство – это ясно уже из того, что даже в XIX-м, и даже в ХХ-м веке этнографы прослеживали связь, например, узоров народных вышивок с праславянским культом Рожаниц. Однако новые времена приносили и новые веяния в общественную жизнь. В 2009 году увидела свет книга Вадима Викторовича Долгова «Потаённая жизнь Древней Руси: Быт, нравы, любовь» – не во всём равноценная, однако ценная уже охватом фактов и дающая хорошие импульсы для размышлений…

Так, автор утверждает, что «древние и средневековые обитатели Франции, Англии, Германии, России подчас не более понятны их постиндустриальным потомкам, чем родовые сообщества тихоокеанских архипелагов…».

Ну, что касается «постиндустриальных потомков», то успешно проводимая мировой Золотой наднациональной Элитой де-интеллектуализация общественной жизни человечества ведёт к тому, что эти потомки перестанут понимать самих себя… Однако нельзя не согласиться с автором «Потаённой Руси…» в том, что проникновение в сознание людей далёкого прошлого – дело сложное, но задача эта вполне разрешима, ибо в любом обществе его члены хотя бы на бытовом уровне как-то отражают в себе социальные и политические реальности своего времени…

При этом верно и то, что одними летописями здесь не обойтись уже потому, что их писали не только с вполне определёнными политическими и социальными установками, но и сами летописцы резко выпадали из общей массы как в силу образованности, так и в силу выключения из «обычной» жизни – летописанием занимались ведь монахи.

Синтез же того, что можно извлечь из летописей, из фольклора, из результатов археологических раскопок, позволяет понять, что русский повседневный быт был, как и всякий быт, всяким – в разных социальных слоях, в разное время…

И в целом это был не унылый быт.

Ключевский цитировал Карамзина, которому период после Ярослава Мудрого представлялся временем «скудным делами славы и богатым ничтожными распрями многочисленных властителей, коих тени, обагрённые кровию бедных подданных, мелькают в сумраке веков отдалённых», и Соловьёва, у которого русские люди в те времена «действуют молча, воюют, мирятся, но ни сами себе не скажут, ни летописец от себя не прибавит, за что они воюют, вследствие чего мирятся; …все сидят запершись и думают думу про себя…»… А затем Ключевский возражал собратьям-историкам, что такие эпохи имеют «своё и немаловажное историческое значение» как эпохи переходные, когда «развалины погибшего порядка» перерабатываются «в элементы порядка, после них возникающего»…

Однако это ведь историки пот'oм делят историю на периоды – «бурные» или «бесплодные», а народ живёт в рамках своей и мировой истории непрерывно… Он сохраняет привычки и традиции и заменяет их лишь тогда, когда они изживут себя, а если они себя не изживают, то и переходят из века в век, оставаясь с народом, их породившим.

При всём при том, Киев конца XII века действительно умалялся, а былые окраины – Новгород, Галич, и особенно – Владимир, вырастали в самостоятельные единицы, претендовавшие на самоуправление, или уже добившиеся его. Особое будущее при этом было у Северо-Восточной Руси, в пределах которой уже жила, ещё не помышляя о ведущей роли, Москва.

Суздальскую землю начал строить, по сути, Юрий Долгорукий, а Андрей Боголюбский хвалился, что населил Суздальскую землю городами и большими сёлами. Но если бы это его стремление не совпадало с устремлениями и планами народной массы, ни о каком многолюдстве Владимиро-Суздальской земли говорить не приходилось бы. Как и до этого, и после, сильный властитель просто оказывался катализатором цивилизационного прогресса.

После убийства Андрея Боголюбского с 1174 по 1176 год во Владимиро-Суздальской земле бушевали усобицы, и лишь в 1176 великое княжение во Владимиро-Суздальской земле принял брат Андрея – 22-летний Дмитрий-Всеволод Юрьевич, известный в русской истории под прозвищем «Большое Гнездо».

Считается, что прозвище он получил по большой семье, и детей у него было, даже по русским меркам, не так уж и мало – восемь сыновей (среди них – будущий новгородский князь Ярослав, отец Александра Невского), да три дочери со звучными русскими именами Всеслава, Верхослава, Сбыслава, и одна с греческим – Елена.

Однако прозвище «Большое гнездо» ст'oит отнести скорее к политике Всеволода. Она имела вполне общерусский характер, и владимирский князь нередко диктовал свою волю как Южной Руси – Смоленску, Киеву, Рязани, так и «господину Великому Новгороду».