Черт… там же и меч под задним сиденьем. Гром Победы, братца названого, Истра, подарочек. Украшенная золотом рукоять, сварное лезвие с широким долом – гнется, но не ломается. Такой меч не меньше «Победы» стоит! Жалко, жалко меча…

– Ты что загрустил, милый?

– Меч-то в маши… в повозке остался.

Хильда расхохоталась, не так, конечно, громко, как вот только что – выпь, но тоже не очень-то тихо:

– Плохо, конечно, но что ж поделать? Добудешь себе другой, на то ты и вождь!

Рад махнул рукой:

– Ну, ясно, добуду… И все равно – было жалко.

Ночь таращилась вниз сверкающими гирляндами звезд, лилась лунным светом, дрожащим, зеленовато-прозрачным, призрачным. Выпь, наконец успокоившись, забила крылами; поухав, пронесся низко над камышами филин, да там же, в камышах, и схватил кого-то. Жабу? Мышь-полевку? Змею? Змея-то, конечно, куда как лучше мыши – и больше, и мясо мягче, вкусней. А что яд – так умеючи клювом по темечку тюкнуть – всего и делов-то.

Гать кончилась, зашуршала под ногами трава… вот и кусты, деревья, мох мягонький… Путники без сил повалились в него. Славно-то как, Боже, хорошо-то! Благостно этак, спокойно кругом, правда, не сказать, чтобы тихо. Летний ночной лес – место зверьем да птицей богатое, шумное. Вон, снова кто-то, крыльями замахав, пролетел, вот писк чей-то раздался. Не убереглась мышь… а может – суслик. А вот – чики-ри… чики-ри… – сверчок.

Хильда восстановила силы быстрее, заворочалась, уселась, дотронулась до мужнина плеча ладонью:

– О, Христородица-дева, какие ж мы с тобой мокрые да грязные. Тут ведь реченька рядом – вымыться бы.

– Вот прямо так, в темноте, и пойдем? – заленился Рад. – Снова хочешь в болотину ухнуть?

Юная женщина капризно повела плечом:

– И все же. Негоже благородным людям в грязи бысти!

Сказав так, схватила мужа за руку властно и резко:

– Идем! Князь пожал плечами – идем, так идем. И в самом деле – чего в грязи-то валяться?

Супружница шагала уверенно, будто всю жизнь только по болотам и шастала, причем – исключительно ночью. Отводила руками кусты, останавливалась, прислушивалась к чему-то.

– Слышишь, милый? Рыба плеснула!

– Ага… лягуха в болотной жиже прыгнула, комара схватила. Ч-черт! Как же кусаются-то, гады! А ты еще купаться предлагаешь – сожрут!

– Не сожрут. Мы, как из воды вылезем, вонь-травой намажемся. Комары да мошка ее страсть как не любят.

– И я – не очень-то…

Позади, на болоте, с грохотом лопнул наполнившийся дурно пахнувшим газом пузырь. Князь оглянулся:

– Ого! Болотники-то уже тачку дареную завести пытаются. Флаг им в руки!

– Чего делают?

– Да так… Милая, а ты там, в трясине-то, не боялась? Ну, неужели вообще никакого страха не чувствовала?

– Боялась, – помолчав, тихо призналась Хильда. – Но поначалу только. Как увидела, что болотники повозку нашу себе утащили, так и поняла – отпустят они нас, на донышко не утянут.

И как это все в ней уживалось? Вера в Иисуса Христа (пусть в виде арианства, отрицающего единосущность Христа и Бога-отца и необходимость отделенной от всей остальной общины Церкви) спокойно соседствовала с уважением к «старым богам» и вот, даже – к болотным духам. Впрочем, чего удивляться-то? Любого – почти любого – современного человека возьми – он будет вполне искренне считать себя православным и при этом носить чисто языческие амулеты со знаками Зодиака. Ходить на Пасху в церковь – и не соблюдать посты, а из всех многочисленных церковных символов знать только крашеные яйца.

Готы, да и не только готы, а и многие недавно принявшие христианскую веру народы все же не забывали своих старых богов. Не хотели забывать, как официальная церковь не билась.

– Нет, точно рыба! Князь скривил губы:

– Ты еще скажи – какая! Форель или хариус?

– М-м… хариус слишком хитер, чтоб сейчас из воды прыгать, а для форели, пожалуй, – мелковата, – подумав, промолвила Хильда. – Уклейка или подъязок. Но речка – точно там есть. Да ты слышишь – журчит!

Вот теперь наконец-то и Рад услыхал шум близкой реки, а супруга, проворно юркнув в кусты, уже спустилась вниз, к излучине, на песчаный пляжик.

В лунном свете серебрились, играя на перекатах, волны, а сразу за ними, под обрывом с раскоряченной черной сосной, мерцал отражениями звезд омут.

Туда и нырнули… Ох, и водичка же оказалась! Холодная! Зуб на зуб не попадает. Впрочем, вскоре привыкли.

– Давай – до того берега и обратно, – вынырнув, азартно крикнула Хильда.

Рад улыбнулся, сверкнул зубами:

– Да что тут плыть-то? Ну, ладно, давай.

Нанырялись, накупались, наплавались, юная княгиня даже выстирала одежду, развесила на кустах – сохнуть.

– Эй, родная, а не поторопилась? Что же мы – голыми на сырой земле спать будем?

– А хоть бы и так, ночка-то теплая. А на холме травы густые, высокие… Да и ветерок – комаров-мошку сдует.

– На холме говоришь… Господи, что ж у тебя мурашки по коже… Замерзла, милая?

– Замерзла. Погрей… Не здесь, на холме… побежали!

Набегались, упали в траву – высокую, теплую, мягкую… Ах, как она щекотала плечи, как пахла… горьковато – лавандой, и сладко – клевером, и еще – пряно – иван-чаем, ромашками.