Стихотворения
вернуться

Васильев Павел Николаевич
Шрифт:

Какая одержимая экспрессия! И это «ведро серебряного ржанья» с необычным синтаксическим оборотом — незабываемая находка. Постепенное, от строфы к строфе нарастание волнения наконец переходит в экстатическое состояние, и коренник, вожак, «Вонзая в быстроту копыта, полмира тащит на вожжах!». Нет, не в снег, не в грязь, не в земь — копыта, а в быстроту! И далеко видна, оторвавшаяся от земли, летящая гоголевская птица-тройка.

Павел Васильев за короткий творческий срок (а прожил он всего 26 лет) создал в отечественной литературе многогранный и прекрасный мир своей поэзии. Вот как оценил его творчество в 1956 году Борис Пастернак: «В начале тридцатых годов Павел Васильев производил на меня впечатление приблизительно того же порядка, как в свое время, раньше, при первом знакомстве с ними, Есенин и Маяковский. Он был сравним с ними, в особенности с Есениным, творческой выразительностью и силой своего дара и безмерно много обещал, потому что, в отличие от трагической взвинченности, внутренне укоротившей жизнь последних, с холодным спокойствием владел и распоряжался своими бурными задатками. У него было то яркое, стремительное и счастливое воображение, без которого не бывает большой поэзии и примеров которого в такой мере я уже больше не встречал ни у кого за все истекшие после его смерти годы. Помимо печатавшихся его вещей („Соляной бунт“ и отдельных стихотворений), вероятный интерес и цену должно представлять все то, что от него осталось».

С. Поделков

Стихотворения

Азиат

Ты смотришь здесь совсем чужим, Недаром бровь тугую супишь. Ни за какой большой калым Ты этой женщины не купишь. Хоть волос русый у меня, Но мы с тобой во многом схожи: Во весь опор пустив коня, Схватить земли смогу я тоже. Я рос среди твоих степей, И я, как ты, такой же гибкий. Но не для нас цветут у ней В губах подкрашенных улыбки. Вот погоди, — другой придет, Он знает разные манеры И вместе с нею осмеет Степных, угрюмых кавалеров. И этот узел кос тугой Сегодня ж, может быть, под вечер Не ты, не я, а тот, другой, Распустит бережно на плечи. Встаешь, глазами засверкав, Дрожа от близости добычи. И вижу я, как свой аркан У пояса напрасно ищешь. Здесь люди чтут иной закон И счастье ловят не арканом! (… … … … … … … … … … …) По гривам ветреных песков Пройдут на север караваны. Над пестрою кошмой степей Заря поднимет бубен алый. Где ветер плещет гибким талом, Мы оседлаем лошадей. Дорога гулко зазвенит, Горячий воздух в ноздри хлынет, Спокойно лягут у копыт Пахучие поля полыни. И там, в предгории Алтая, Мы будем гости в самый раз. Степная девушка простая В родном ауле встретит нас. И в час, когда падут туманы Ширококрылой стаей вниз, Мы будем пить густой и пьяный В мешках бушующий кумыс.

1928

«Затерян след в степи солончаковой…»

Затерян след в степи солончаковой, Но приглядись — на шее скакуна В тугой и тонкой кладнице шевровой Старинные зашиты письмена. Звенит печаль под острою подковой, Резьба стремян узорна и темна… Здесь над тобой в пыли многовековой Поднимется курганная луна. Просторен бег гнедого иноходца. Прислушайся! Как мерно сердце бьется Степной страны, раскинувшейся тут, Как облака тяжелые плывут Над пестрою юртою у колодца. Кричит верблюд. И кони воду пьют.

1929

Киргизия

Замолкни и вслушайся в топот табунный, — По стертым дорогам, по травам сырым, В разорванных шкурах бездомные гунны Степной саранчой пролетают на Рим!.. Тяжелое солнце в огне и туманах, Нахлынувший ветер горяч и суров. Полыни горьки, как тоска полонянок, Как песни аулов, как крик беркутов. Безводны просторы. Но в полдень прольется Шафранного марева пряный обман, И нас у пригнувшихся древних колодцев Встречает гортанное слово — аман [1] ! Отточены камни. Пустынен и страшен На лицах у идолов отблеск души. Мартыны и чайки кричат над Балхашем, И стадо кабанье грызет камыши. К юрте от юрты, от базара к базару Верблюжьей походкой размерены дни, Но здесь, на дорогах ветров и пожаров, Строительства нашего встанут огни! Совхозы Киргизии! Травы примяты. Протяжен верблюжий поднявшийся всхлип. Дуреет от яблонь весна в Алма-Ата, И первые ветки раскинул Турксиб. Земля, набухая, гудит и томится, Несобранной силой косматых снопов Зеленые стрелы взошедшей пшеницы Проколют глазницы пустых черепов. Молчит и готовится степь к перемене. В песках, залежавшись, вскипает руда, — И слушают чутко Советы селений, Как ржут у предгорий, сливаясь, стада.

1

Аман — здравствуй. (Прим. автора.)

1930

Конь

Топтал павлодарские травы недаром, От Гробны до Тыса ходил по базарам. Играл на обман средь приезжих людей За полные горсти кудлатых трефей. И поднимали кругом карусели Веселые ситцевые метели. Пришли табуны по сожженным степям, Я в зубы смотрел приведенным коням. Залетное счастье настигло меня — Я выбрал себе на базаре коня. В дорогах моих на таком не пропасть — Чиста вороная, атласная масть. Горячая пена на бедрах остыла, Под тонкою кожей — тяжелые жилы. Взглянул я в глаза — высоки и остры, Навстречу рванулись степные костры. Папаху о землю! Любуйся да стой! Не грива, а коршун на шее крутой. Неделю с хозяином пили и ели, Шумели цветных каруселей метели. Прощай же, хозяин! Навстречу нахлынет Поднявшейся горечью ветер полыни. Навстречу нахлынут по гривам песков Горячие вьюги побед и боев. От Гробны до Тыса по логам и склонам Распахнут закат полотн'uщем червонным. Над Первой над Конной издалека На нас лебедями летят облака.

1930

Ярмарка в Куяндах

Над степями плывут орлы От Тобола на Каркаралы, И баранов пышны отары Поворачивают к Атбасару. Горький ветер трясет полынь, И в полоне Долонь у дынь — Их оранжевые тела Накаляются добела, И до самого дна нагруз Сладким соком своим арбуз. В этот день поет тяжелей Лошадиный горячий пах, — Полстраны, заседлав лошадей, Скачет ярмаркой в Куяндах!.. Сто тяжелых степных коней Диким глазом в упор косят, И бушует для них звончей Золотая пурга овса. Сто коней разметало дых — Белой масти густой мороз, И на скрученных лбах у них Сто широких буланых звезд. Над раздольем трав и пшениц Поднимается долгий рев — Казаки из своих станиц Гонят в степь табуны коров. Горький ветер, жги и тумань, У алтайских предгорий стынь! Для казацких душистых бань Шелестят березы листы. В этот день поет тяжелей Вороной лошадиный пах, — Полстраны, заседлав лошадей, Скачет ярмаркой в Куяндах. Пьет джигит из касэ, — вина! — Азиатскую супит бровь, На бедре его скакуна Вырезное его тавро. Пьет казак из Лебяжья, — вина! — Сапоги блестят — до колен, В пышной гриве его скакуна Кумачовая вьюга лент. А на седлах чекан-нарез, И станишники смотрят — во! И киргизы смеются — во! И широкий крутой заезд Низко стелется над травой. Кто отстал на одном вершке, Потерял — жалей не жалей — Двадцать пять в холстяном мешке, Серебром двадцать пять рублей… Горький ветер трясет полынь, И в полоне Долонь у дынь, И баранов пышны отары Поворачивают к Атбасару. Над степями плывут орлы От Тобола на Каркаралы.

1930

«Так мы идем с тобой и балагурим…»

Гале Анучиной

Так мы идем с тобой и балагурим. Любимая! Легка твоя рука! С покатых крыш церквей, казарм и тюрем Слетают голуби и облака. Они теперь шумят над каждым домом, И воздух весь черемухой пропах. Вновь старый Омск нам кажется знакомым, Как старый друг, оставленный в степях. Сквозь свет и свежесть улиц этих длинных Былого стертых не ищи следов, — Нас встретит благовестью листьев тополиных Окраинная троица садов. Закат плывет в повечеревших водах, И самой лучшей из моих находок Не ты ль была? Тебя ли я нашел, Как звонкую подкову на дороге, Поруку счастья? Грохотали дроги, Устали звезды говорить о боге, И девушки играли в волейбол.

13 декабря 1930

Глафира

Багровою сиренью набухал Купецкий город, город ястребиный, Курганный ветер шел по Иртышу, Он выветрил амбары и лабазы, Он гнал гусей теченью вопреки От Урлютюпа к Усть-Каменогору… Припомни же рябиновый закат, Туман в ночи и шелест тополиный, И старый дом, в котором ты звалась Купеческою дочерью — Глафирой. Припоминай же, как, поголубев, Рассветом ранним окна леденели И вразнобой кричали петухи В глухих сенях, что пьяные бояре, Как день вставал сквозною кисеей, Иконами и самоварным солнцем, Горячей медью тлели сундуки И под ногами пели половицы… Я знаю, молодость нам дорога Воспоминаньем терпким и тяжелым, Я сам сейчас почувствовал ее Звериное дыханье за собою. Ну что ж, пойдем по выжженным следам, Ведь прошлое как старое кладбище. Скажи же мне, который раз трава Зеленой пеной здесь перекипала? На древних плитах стерты письмена Пургой, огнем, июньскими дождями, И воткнут клен, как старомодный зонт, У дорогой, у сгорбленной могилы! А над Поречьем те же журавли, Как двадцать лет назад, и то же небо, И я, твой сын, и молод и суров Веселой верой в новое бессмертье! Пускай прижмется теплою щекой К моим рукам твое воспоминанье, Забытая и узнанная мать, — Горька тоска… Горьки в полях полыни… Но в тесных ульях зреет новый мед, И такова извечная жестокость — Все то, что было дорого тебе, Я на пути своем уничтожаю. Мне так легко измять твою сирень, Твой пыльный рай с расстроенной гитарой, Мне так легко поверить, что живет Грохочущее сердце мотоцикла! Я не хочу у прошлого гостить — Мне в путь пора. Пусть перелески мчатся И синим льдом блистает магистраль, Проложенная нами по курганам,— Как ветер, прям наш непокорный путь. Узнай же, мать поднявшегося сына,— Ему дано восстать и победить.