– Какая паника? Ведомо мне, что так будет. Они ведь всегда обманывают. Умный народ, но подлый. А смертушку-то свою я видел. Как в синематографе видел. Да бежать от неё не желал. Ибо всё в руке Господней. – Я размашисто перекрестился двуперстием.

Абакумов поморщился, будто и впрямь был клеймён Сатаною.

– Далее. Диверсионных групп будет несколько. На случай, если ты не дойдёшь. Кроме того, у нас имеются союзники в окружении самого Гитлера. Главный расчёт – на них. Завтра, с двенадцати до часу пополудни, они взорвут бомбу в кабинете совещаний. Если по какой-либо причине Гитлер останется жив, его наверняка попытаются эвакуировать. Либо бронепоездом, либо самолётом. В районе аэродрома фюрера будешь ждать ты. Но не один, а с напарником, который в тонкостях знаком со всей операцией. Тем не менее, командуешь ты.

У него и в мыслях не было, что я откажусь. Да я и не собирался.

– Что за напарник?

– Англичанин. Вернее еврей. Надеюсь, ты не антисемит?

– Галилеяне – божий народ. Моего секретаря звали Арон Симанович.

– Вот и прекрасно. – Абакумов повернулся к солдатикам: – Позовите господина Даяна.

4. Воздушное пространство над Польшей, ночь с 19 на 20 июля 1944 года.

Огромный, выкрашенный в густо-чёрный цвет аэроплан стряхнул наш планер в ночном небе, как мужик стряхивает соплю с пальцев. Аппаратик из дерева и шёлка клюнул носом, у меня перехватило дыхание, но Мойша выровнял полёт за считанные секунды. Я покрутил головой, однако не смог ничего рассмотреть. Даже звёзд не было. Будто мы не в небесах парили, рядом с ангелами и птичками Божьими, а тонули в океане, заполненном вместо воды отменной китайской тушью. Да и впрямь, какие ангелы ночью? Не встретить бы бесов.

– Долго лететь? – спросил я, наклонившись к затылку галилеянина.

– Часа полтора.

– Тогда спать буду. Разбуди перед приземленьем.

Он соорудил кружок из указательного и большого пальцев.

Надеясь, что это не изображение срамного места или другой какой пакости, я закрыл глаза и в минуту заснул. Приснилась Хиония Гусева, но не сующая с дикими проклятьями нож мне в живот, а ласково кормящая грудью – большой и мягкой, как у Аньки Вырубовой.

5. Восточная Пруссия, лес Гёрлиц, 20 июля 1944 года. Раннее утро.

Облачённый в пятнистый балахон русского пластуна, гибкий и подвижный, галилеянин был почти незаметен в лесу. Плоская тридцатифунтовая банка с керосином, висевшая у него за спиной на лямках, и скорострельный пистолет-пулемёт Дегтярёва были обмотаны зеленовато-бурыми тряпками. Для маскировки. Лицо закрывала тёмная противокомарная сетка, сквозь которую едва виднелась золотая звезда пророка Давыда на чёрной кожаной заплате поверх пустой глазницы.

Я же не скрывался. Незачем. Не тать, но архангел воздаяния, идущий, чтоб свершить Божий Суд. Чёрная косоворотка отменного шёлку, плисовые штаны с лампасом, заправленные в низкие яловые сапожки; расшитый петухами алый кушак. Смазанные коровьим маслом волосы блестели под ранним солнцем, борода топорщилась дворницкой метлой. Тощий солдатский сидор с немногими нужными вещами был по-таёжному смещён на грудь.

Жадный лесной гнус не приближался ко мне ближе, чем на аршин. Зоркие глаза лесных тварей не видели меня, чуткие носы не обоняли, настороженные уши не слышали. И лишь трепещущие неизъяснимым ужасом сердца гнали прочь – хоть хищника, хоть жертву.

Шагалось легко и даже весело. Лес был не по-нашему чист. Ни бурелома, ни сухих деревьев – всюду чувствовалась рука привыкшего к порядку германца. На что им сдалась Россия, дуракам? Дикую да вольную, её не обиходишь и за тысячу лет. Будь ты хоть сам император Карл Великий.

Спустя три часа резвого хода я поднял длань.

– Стой. Можешь перекурить и оправиться.

Пока галилеянин шумно мочился в ложбинке за кустом черёмухи, я достал из сидора лаковый портсигар с вензелем дома Романовых. Раскрыл. Внутри, в замшевых ямках, лежали востроносые ампулы тёмного стекла и стальной шприц с гранёной иглой. Быстро закатав рукав, я перетянул левый бицепс кушаком, сжал кулак. Синие вены вздулись сибирскими реками в половодье. Из разломленной ампулы потянуло не то цветами, не то коньяком.

– Э-э-э… – протянул мой спутник. – Морфий?

– Прополис. На бензольном спирте. – Я вогнал иглу в вену и медленно надавил на плунжер шприца. Через миг тело затрясло как в лихорадке.

– Ого. Но, кажется, прополис – это сперма пчёл. – Мойша усмехнулся. – Вводить её себе? Отдаёт гомосексуализмом.

Я выждал до поры, когда трясучка начала стихать и ответил:

– Не сперма, но уза. Клей. Да и тому ли, чей народ горел в Содоме и Гоморре за грехи мужеложества, корить меня?

Галилеянина словно ударили по лицу – упоминание о гибнущих в огне единоверцах срезало его улыбочку как ножом. Он щёлкнул зажигалкой, остервенело втянул едкий дым.

– Затуши, – приказал я, опоясываясь. – Выдашь нас своей коптильней.

– Сам разрешил перекурить, – огрызнулся он.

– Затуши.

Он пробурчал какой-то вздор, присел и растёр тлеющий конец сигары о каблук. Башмаки у него были видом безобразные, но крепкие – рыжие, шнурованные, с высокими голенищами и толстенными рубчатыми подошвами. Такими только яйца давить. Или, положим, челюсти. Я провёл пальцем по занывшим вдруг булатным зубам с гравировкой «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа» и скомандовал: