В Подтверждение Искренности вышесказанного, Я желаю предать в руки Властей сей Колонии то, о чем меня просили, и что я не говорил до сих пор даже под самою страшной Пыткой. А именно, указать место, где я запрятал Сокровища и иные Ценности, добытые с помощью Злодеяний, от коих ныне я отрекаюсь. И прошу лишь, дабы сие трижды проклятое Богатство было пущено на Облегчение Страданий Бедных, и еще прошу, дабы отчет о моих Ужасных Приключениях, изложенный здесь, был передан моим Оставшимся Женам и Детям, ныне живущим в Туземном Племени окнонтококов, на острове, прозванном среди оных Вассанатиг и пребывающем в Виргинском Проливе. Пусть слова мои станут уроком для моих сыновей, могущих извлечь пользу из моих страданий, и выбрать Правильный Путь, и удержать Десницу свою от Злодеяний во имя Иисуса.

С этой Целью, я попытался четко отметить на прилагаемых Схемах последнее Пристанище моих Судов: «Moгила Поэта» захоронена на вышеупомянутом острове тем самым Туземным племенем окнонтококов по моему Наущению, могильник сей аккуратно отмечен мною, с учетом сведении секстанта, расположения луны и звезд и некоторых примет местности. «Дароносица», с брюхом, набитым богатствами Перуанских Копей, выжатых Испанцами из плоти бедных Туземцев той Страны, покоится, увы, слишком глубоко в Океане. Оная разбилась о скопление устриц, как о Гору, и я думаю, ея невозможно Восстановить ныне известными Способами. Но, возможно, некий потомок сможет разгадать значения, коими я отмечу ея приблизительное местоположение на Второй схеме.

И вновь, Да Простит меня Бог, На Рассвете я отправлюсь на заслуженную Мною казнь, с надеждою на Воскрешение, открыто сознаваясь во всем и Скорбя о том Зле, что совершено моею Рукой, и пишу сии последние слова около Полуночи 16 Дня Сентября 1675 года.

По странному совпадению Дойл закончил читать исповедь своего предка – раскаивающегося пирата – ровно в полночь. Холодный ветер с болота шевелил плотные джутовые занавески в открытом окне над письменным столом дяди Бака. Недобрая луна освещала меч-траву, беспокойно шуршащую на болоте. Дойл допил остатки испанского коньяка и почувствовал в комнате тяжелое, давящее присутствие призраков, не только самого Финстера, но и других: мучеников Дрогеды, бесчисленных невинных, убитых неутолимой яростью пирата, – вообще всех, убитых за последние триста лет. От ветра занавески шевелились с тихим, приглушенным шелестом, похожим на голоса утопленников, нашептывающих свои жалобные истории со дна океана.

Дойл снова пролистал рукопись. Карты отсутствовали. Карты пиратских сокровищ. Это звучало глупо, конечно, но как еще их назвать? Карты были на месте, когда Фой Уиткомб отдавал рукопись дяде Баку, но сейчас их не было. Карты, без сомнения, указывали местонахождение двух кораблей семнадцатого века, якобы набитых сокровищами, один из которых закопан совсем рядом, под рестораном, или хижинами для отдыха, или под Бич-роуд, или под площадкой для гольфа. Корабль, чьи доски лежали, разлагаясь под грязью, песком и камнями, под гнетом судьбы и времени. Итак, вот она, тайна Дойлов, которая лежала прямо под ногами, пока они занимались обычными делами – ели, выпивали, принимали душ, справляли нужду, говорили по телефону, занимались любовью и, для разрядки, играли в веселый гольф. Здесь, под землей, лежит корабль, из которого вышли все поколения Дойлов в Америке. Получается, вздрогнув, подумал Дойл, мы ходим по костям наших предков.

«Тайники Виккомака» – так назывались новые, прилепленные друг к другу в форме полумесяца одноквартирные дома, в двух милях от здания суда, выстроенные у безымянного притока Виккомак-Крик. Их окружала высокая кирпичная стена, у ворот находился пост охраны, но в этот поздний час он был пуст. Ворота были открыты, металлический шлагбаум поднят. Дойл подумал, что пост охраны и стена были элементами шоу, демонстрацией особого положения, означавшего, что ты можешь позволить себе жить в охраняемой и напичканной кондиционерами изоляции. Он въехал на «кадиллаке» во двор и припарковал его на одном из двух мест, предназначенных для номера 1127.

Он вылез из машины и прошел по опрятной лужайке к синей входной двери, на которой висел один из непонятных сухих венков, встречающихся в пригородах в любое время года. Света нет, шторы задернуты наглухо. Он нажал кнопку дверного звонка с горящей внутри лампочкой, подождал, нажал снова, звоня на этот раз долго и настойчиво, и через минуту услышал с другой стороны двери слабый голос:

– Кто там?

– Это Дойл. Мне нужно с тобой поговорить.

Поколебавшись, голос сказал:

– Уже час ночи. Позвони мне завтра утром в контору.

– Я продаю «Пиратский остров» и выхожу из игры, – солгал Дойл. – Это не займет много времени, всего пару минут.

Еще немного поколебавшись, Слау приоткрыл дверь, и Дойл увидел четверть его пухлого лица, разделенного на две части цепочкой. Из-за очков подозрительно выглядывал один глаз.

– Ты продаешь «Пиратский остров»? – неуверенно спросил Слау.

– Точно. Здесь со мной Таракан, он ждет в машине. Так что давай открывай.

Слау снял цепочку, открыл дверь, увидел пустой «кадиллак», стоящий перед домом, и понял, что его обманули. Его румяные толстые щеки задрожали, он отскочил назад с проворством, противоречащим его комплекции, и попытался захлопнуть дверь перед носом у Дойла. Но тот успел подставить ногу, сильно толкнул дверь и бросился на толстяка. Они покатились по бежевому ковру. Дойл чувствовал, как его локоть исчезает в животе Слау. Неприятное ощущение, как будто утопаешь в желе. Слау застонал от боли, его лицо стало пепельно-серым. Он сразу перестал бороться, Дойл отпихнул его от себя и поднялся.

– Не шевелись, – рявкнул Дойл. – Ни одной мышцей.

Толстяк лежал на ковре, тяжело дыша. На нем был плюшевый халат с монограммой «Королевской синей» и домашние тапочки с такой же монограммой. Обстановка его безупречно чистого дома была совершенно неопределенной, как в дорогом гостиничном номере: полированная офисная мебель, на стенах абстрактные гравюры из тех, на которые никто никогда не смотрит.

– Мне нужны карты, – сказал Дойл, когда Слау немного отдышался.

Слау заморгал.