– Ага! Хорошо! Приходится сказать «хорошо»… Но, дорогой мой племянник, я должен просить у вас прощенья…

Какая перемена! Лерн оправился, покраснел, подтянулся и почти стал тоньше. Такое смущение передо мной… мне было больно.

– Ха-ха! Вы с машиной! Гм!… Ее тоже надо сюда, не правда ли?

Он открыл ворота.

– Здесь часто бываешь сам себе слуга, – сказал он под скрип петель.

Дядя мой неуклюже взялся за дело. Но видно было, что ему неловко и неприятно и что мысли его далеко.

Почтальон ушел.

– Каретный сарай все еще там? – спросил я, указывая на кирпичное здание.

– Да-да… Я вас не узнал из-за бороды… Гм! Да, борода… Ведь ее раньше не было, хе-хе… Сколько вам теперь лет?

– Тридцать один, дядя.

Когда я взглянул на каретный сарай, у меня сжалось сердце. Стены его были покрыты плесенью и наполовину облупились; как здесь, так и в конюшне навален был всевозможный хлам. С крыши вместо прежних лепных украшений фестонами свисала паутина.

– Вам уже тридцать один, – повторил он машинально и, видимо, рассеянно.

– Но говорите мне ты, как прежде, дядя!

– Да, правда, дорогой… э… э… Николай, да.

Как я был смущен всем этим! Ясно, что мое присутствие было ему в тягость.

Но мне интересно было узнать, почему именно я являюсь нарушителем его покоя. Я взял свой чемодан.

Лерн заметил это и решительно, даже в тоне приказания сказал:

– Оставьте… э… оставь! Оставь, Николай! Я сейчас прикажу отнести твой багаж. Но поговорим сперва… Пройдемся немного.

Он взял меня под руку и повел по направлению к парку. Но он все еще о чем-то про себя думал.

Мы обогнули замок. Здесь и там спущенные жалюзи. Местами облупленная, местами совершенно обвалившаяся крыша. Из-под наружной штукатурки во многих местах виднелся голый камень. Так же как и прежде, здание окружали растения в кадках, но все эти померанцевые, гранатовые и лавровые деревья уже несколько лет подряд были предоставлены суровой зимней стуже. Они погибли в своих растрескавшихся и сгнивших кадках. А передняя площадка могла вполне сойти за задний двор – столько на ней росло всякого бурьяна и крапивы. Это был замок Спящей красавицы до появления юного принца.

Лерн молча шел рядом со мной.

Мы обошли печальное здание, и парк, вернее девственный лес, открылся моим взорам. Ни цветочных клумб, ни усыпанных мелким песком дорожек. Лужайка перед замком превращена была в пастбище и огорожена проволокой. По некоторым направлениям можно еще было проследить прежние аллеи, но они заросли густой чащей кустарника. Сад скорее походил на лес с просеками и зелеными тропинками.

Лерн очень озабоченно и даже как будто взволнованно набил трубку, зажег ее, и мы вступили в чащу.

Мне захотелось увидеть снова мои статуи. Я не верил своим глазам. Прежний расточительный владелец замка щедро разукрасил ими когда-то свой парк. Но что сталось с ними, товарищами моих фантастических игр? Они оказались жалкими рыночными произведениями какого-то фабриканта Второй империи, отлитыми из чугуна. Пеплумы из бетона выцвели в кринолины, а античные верхние одеяния казались какими-то турецкими шалями. Лесные и луговые боги, Эхо, Сиринкс и Аретуза, украсились шиньонами. Наши современные изображения идолов, эти отвратительные фабрикаты пошлых фантастов, обвивающих лесных богов виноградными листьями, все-таки лучше этих мещан в вакхических венках.

Мы шли молча несколько времени по парку. Вдруг дядя указал на покрытую мохом скамейку в тени разросшегося орешника. Только мы уселись, как в чаще над нами раздался легкий треск.

Лерн вскочил в ужасе и вытянул голову.

Это была белка, наблюдавшая нас сверху.

Но дядя смотрел на нее с яростью, пожирая ее глазами; а потом вдруг расхохотался в внезапном приливе добродушия.

– Ха-ха-ха! Это всего только маленькая… штука, – сказал он, не находя нужного слова.

«Как это верно, – подумал я про себя с грустью и волнением, – что старики становятся детьми. И конечно, в этом виноваты окружающие, у которых против воли перенимаешь произношение и поведение. А среда, в которой живет Лерн, прекрасно объясняет, почему дядя так нечистоплотен, почему он так бессвязно и с акцентом говорит, почему он курит такую вонючую трубку… Он уже больше не любит цветов, не ухаживает больше за ними. Он такой нервный и так расстроен душевно… Если вспомнить еще вчерашнюю ночь, дело принимает совсем дурной оборот…»

Все это время профессор взглядывал на меня украдкой острым и беспокойным взглядом и исследовал меня, как будто он видел меня в первый раз в жизни. Видно было, что он рассуждал на всякие лады, принимая и отбрасывая сотни решений и снова к ним возвращаясь. Каждое мгновение наши взгляды скрещивались и наконец остановились друг на друге. Дядя, который, очевидно, больше не в силах был сдерживаться, с решимостью обратился ко мне.

– Николай, – произнес он, ударив меня по плечу, – знаешь, ведь я разорен!