Шрифт:
Пал Палыч:
– Мороженого хотите?
– На пьяную меня мороженого лучше не покупать!
– На пьяную вас лучше водки не покупать!
Я: – Какая прелесть! Запишем этот каламбур. Не покупать мороже– ное или – ного? Пал Палыч: – ную!
Это кто еще из нас хихикальщик?
– Пиявочка вы моя. Лечебная.
Как быстро мои кавалеры нашли общий язык! Посетители вернисажа уже разошлись, а они сели в сквере на лавочке, беседуют и пьют водку. На меня ноль внимания. Я уже и книжку пробовала читать, и в туалет два раза сходила – сидят и сидят, как прилипли.
– Пошли погуляем, холодно так сидеть, – тяну Палыча за рукав, а им никуда неохота.
– Не, не, не, Лерочка, мы пока не пойдем, у нас тут проблемы.
Я (о, наглое и самонадеянное существо):
– У вас у обоих может быть только одна проблема. И эта проблема хочет гулять.
Спрашивается: зачем я это сказала? Пал Палыч-то ладно. Но Миша!
– Записывайте, записывайте свои истории, – сказал, затягиваясь «Житаном», Пал Палыч. – Про детство, родителей. Про то, как сами пишете. Про издательства, литературную жизнь. Про все. Ведите дневник! Потом получится роман, вот увидите. Минимум повесть. А я вас издам.
Я подошла к делу ответственно и принялась вспоминать.
Миша помогает:
– Тебя возили на море?
– Возили.
– И что?
– Ну, море. Теплое. На водных велосипедах катались. Родители в волейбол играли на пляже.
– И все?
– Ну, дяденька один клеил маму, все подходил ко мне и говорил: «Мама? А я думал, это твоя сестра. Такая молоденькая!» А потом на берег вышел папа, мама достала из сумки персики, разложила их на пакете, и мы стали полдничать. На маме был васильковый купальник, очень красивый. Она сидела на песке по-турецки и подкладывала мне хорошие, а сама брала с бочками. «У меня уже четыре складки на животе», – удрученно сказала она, глядя на линию горизонта. Папа ничего не ответил, а мне стало ее ужасно, просто нестерпимо жалко.
– Сколько ей было?
– Двадцать пять. Почти как мне.
– А у тебя сколько складок?
– Не знаю. Может, одна…
– Сейчас посмотрим.
Миша задрал мне футболку. Складок не было.
– Ноль, – облегченно сказала я.
– Значит, дело не в возрасте.
– Конечно, не в возрасте. Питались раньше по-другому. Послевоенных детей старались впрок накармливать, на всякий случай. Бабушка в войну наголодалась, поэтому вся пища дома – сахарку, маслица побольше. Все супы на поджарках, картошка на сале… А мама все ее рецепты унаследовала.
– Это же вкусно.
– Я от бабушкиной кухни страдала.
– У тебя просто плохой аппетит.
Есть ли у детей аппетит? Что-то не припомню, чтобы мне в детстве когда-либо было вкусно. Клубника? Нет. Земляника? Горчит. Крыжовник? Кислый. Вишня? То же самое. Черешня? Почти не покупали. Смородина? Фу, этот запах! Яблоки? А есть ли у них вообще вкус? Манго? Привкус жести от банки. Торты и пирожные? О, только не это! До рвоты. Конфеты? Без эмоций, хотя и не противно.
Сгущенка? Липкая.
Молоко? Противное, особенно если деревенское или прокипяченное.
Сметана? И как дедушка это ест…
Творог? Даже проглотить сложно, крупчатый.
Курица? Шкурки.
Колбаса? Невкусная. (Кроме охотничьей, но поедание оной было, по-моему, едва ли не однократное, так что не в счет.)
Котлеты? Нет.
Гречка? Пахнет ржавыми железками. Суп (щи, борщ, лапша на бульонном кубике и без мяса). Ну разве что.
И хлеб, пожалуй. Если корочку горелую срезать.
Зато во взрослой жизни аппетит меня догнал. Заманила сегодня Пал Палыча в грузинскую забегаловку: ничего не могу с собой поделать, уважаю харчо. Пал Палыч заказал чахохбили, я у него отъела кусочек – вкусно.
Хихикали. Кормила Пал Палыча мороженым с ложечки. Пихаю ему в усы клубничный пломбир и приговариваю:
– Вот, на всю жизнь запомните.
А он и не знает, как реагировать.
Ему пятьдесят три года или около того.
Если кормить его с ложечки, можно всю жизнь ужинать за его счет, думаю я. Но что скажут люди?
Образы пионерского детства преследуют меня по ночам. До сих пор не могу забыть лозунг из школьной ленинской комнаты:
Стал вожатым – не пищи,легкой жизни не ищи!Его сочинил один мальчик, отличник. Ему потом еще грамоту дали и путевку в Артек.
Для меня это было озарение. Я поняла, что поэт всегда будет избранным.