Да и не ходила она, конечно, ни в какой лес. В него и ходить не надобно — он, родимый, рядышком, сразу за огородом, едва ли не к самой избе подступил. Избу-то Степан срубил на отшибе, с самого краю, у околицы. В позапрошлом году на деревне подряд три дома сгорели, как раз по соседству; два так и не отстроили, и получился меж Степановым двором и остальной деревней пустырь. А на пустыре, где раньше люди жили, известно, что растёт — трава сорная, бурьян да крапива, а ещё кусты, что из леса так и ползут, разрастаются, будто живые. Словом, ежели по деревне идти, Степанову избу не со всякого места и увидишь. Раньше это даже удобным казалось — жить подальше от людского, а особенно от боярского глаза, — а вот ныне то удобство иной стороной обернулось. Место глухое, неприметное, потайное почти что. И правильно Кудря сказал: в таком месте всё что угодно, приключиться может, а на деревне и не увидит никто.

Мог и медведь забрести. А только что медведю летом подле людского жилья делать, когда в лесу пропитания в достатке?

А паче того, могли набежать на крайнюю в деревне избу те самые лиходеи, что боярина Долгопятого порешили. Добром награбленным да лесными дарами сыт не будешь; человек так привык, что ему для сохранения живота людская пища требуется — хлеб, яйца, молоко… да та же брага! Её, поди-ка, из мха лесного да грибов не приготовишь, а приготовишь, так она в горло не полезет. Стало быть, время от времени им из леса выходить приходится. А удобнее места, чем Степанов двор, для того в округе, пожалуй, и не сыщешь. Вот оно, людское жильё, вот хлеб, вот скотина, а вот и справная, молодая да гожая баба — хватай да пользуйся, тем паче что и мужика на дворе нет, и из деревни ничего не видно.

От этих мыслей Степан даже зубами заскрипел. Никогда не думал, не гадал, что с лебёдушкой его ненаглядной этакое лихо приключиться может. И что за жизнь у него такая нескладная? Был друг, да через его же, Стёпкину, глупость погиб. Была жена, какой во всём свете не сыскать — увели жену, и, опять же, через мужнино упрямое нелюдимство, через своеволие его да вольнолюбство. Вишь ты, в деревне ему не сиделось! Землю пахать ему скучно да муторно! У него, гляди-ка, талант! Божий дар у него. Вот и живи ныне со своим божьим даром, любуйся на него и, ежели сумеешь, детишек от него заводи.

Но за всеми теми чёрными мыслями в глубине души теплилась надежда, что Кудря наболтал, чего сам не ведал, насочинял с три короба или, может, просто ошибся. А если даже и не ошибся и не наврал, если Ольга и вправду со двора пропала, так, может, уже и вернулась. А не вернулась, так вскорости вернётся.

Пока до деревни дошёл, смеркаться начало. Догнал стадо, что с выгона по домам шло. С пастухом, хромым Васяткой, поздоровался. Тот ответил, а у самого глаза по плошке — глядит испуганно, будто ждёт, что Степан сейчас на него с кулаками кинется али ещё чего худое учинит. Стало быть, не соврал Кудря и про Ольгину пропажу всей деревне ведомо.

Потом староста повстречался, Фрол Егорыч. С этим поговорили.

— Нешто Кудрю на Москве повстречал? — староста спрашивает.

— Было такое дело, — Степан ему отвечает. — Новости есть ли?

Староста в ответ только руками развёл и забормотал, старый дурень, опять про скотину — к кому на двор тёлку отвели, к кому кур, к кому поросёнка…

— Отвяжитесь вы от меня, Христа ради, со скотиной, — осерчал на него Степан. — До скотины ль мне ныне? Кабы вы, люди добрые, скотину ту хотя бы и с кашей съели, а жену мне сберегли, я б вам в ножки поклонился. Нетто тёлка меня вечером приголубит? Нешто поросёнок водицы сольёт, когда умыться надобно? Куры, что ли, мне слово ласковое скажут?

И пошёл своей дорогой. А староста следом семенит. Идёт сзади, как привязанный, и молчит, вздыхает только. Раньше вздыхать надо было, а ныне-то чего уж?..

Добежал Степан до своей избы. Так и есть — темно, пусто. В сенях о кадушку перевёрнутую споткнулся, чуть лоб об косяк не расколол. И чего та кадушка на самом ходу валяется?

Взойдя в избу, высек огонь, запалил лучину. Пусто. Вроде прибрано, только лавка опрокинута, да и пыли уже скопилось — на столе хоть пальцем рисуй. По малолетству Стёпка любил в пыли пальцем узоры вырисовывать, птиц сказочных да зверей малевать. Только у матушки в избе пыль нечасто можно было сыскать. До последних своих дней, уж когда и ходила-то еле-еле, дом в чистоте содержала. И Ольга этак же по хозяйству старалась, да и любая справная баба…

Поднял лавку, на место поставил. Огляделся. Лампадка перед образами, конечно, давно погасла. Долил масла, засветил лампадку, перекрестился на образ святого Николы-чудотворца. Не полегчало. Огляделся сызнова и только теперь заметил на полу, ближе к двери, белое птичье перо — вроде из петушиного хвоста. Призадумался: что за притча? Нешто Ольга решила, покуда одна, без мужа, обитает, курятинкой себя побаловать?

Наклонился, зачем-то поднял перо, глянул мельком и хотел уж было в печку выбросить, да что-то его удержало. Снова поднёс перо к глазам, осмотрел внимательно.

Ну, перо. И впрямь, кажись, петушиное. Примято крепко, и стебелёк надломлен, ровно то перо у петуха из хвоста силком выдрали. А на кончике, где голо, дырочки виднеются, будто бы от иголки, а кое-где и ниточки оборванные торчат.

Вот, стало быть, что это был за петух!

Тут-то и наступила у Степана в голове полная ясность. Спрятал он то пёрышко подальше за пазуху, оглянулся на красный угол.

— Ты-то куда глядел? — спросил у Николы-чудотворца.

Молчит Никола, не отвечает. Ну, и Степан с ним боле разговаривать не стал и, не перекрестившись даже, на крыльцо вышел.