Пока я с немалыми усилиями пыталась свернуть наши спальные пледики в валики для сооружения дамбы, сеструха носилась по оставшейся суше от стенки к стенке и смотрела на воду с ужасом бешеного волка. Даже ротвейлеры как-то притихли, и я, не ожидая от себя подобного благородства, начала серьезно беспокоиться за бедных глыб.

Валики не помогли. Болото плавно растеклось по всему вольеру, и я обреченно села на плавающий плед, как на плот, прижав его к пока недалекому дну, и стала ждать неизбежного конца. О том, что творилось с сеструхой, я лучше умолчу.

Но, к моему великому удивлению, уровень воды не поднимался, хотя дождь все лил. Оказалось, что в двери, ведущей в коридор, была щель, через которую вода просачивалась и там стекала в дырку в полу. Так я узнала, что такое водосток, и сильно ругала себя за то, что, толком не разобравшись в ситуации, распаниковалась и довела сеструху до того плачевного состояния, в котором она пребывала. Прижав ее к стенке и усадив на подплывший мокрый пледик, я как можно доходчивее постаралась объяснить ей, что смерть отменяется. Она вроде вняла моим доводам, поверила в загадочный водосток и немного расслабилась. А я, избежав столь прискорбной участи, пришла в такое прекрасное расположение духа, что даже не расстроилась, увидев размякший ужин в затопленной миске.

Наше приютское ЧП закончилось так же неожиданно, как началось, но лето было невозвратимо утеряно. Близилась осень. У нас забрали загнившие пледики и положили на их место шикарные подушки, пожертвованные пострадавшему от стихии приюту расчувствовавшимся толстячком с большой лысиной и большим носом, на который градом катились слезы жалости за нас и гордости за самого себя, когда он пришел на презентацию своих даров при деле.

– А имя-то? Имя вышили? – поинтересовался он, задыхаясь от переполнявших его эмоций.

Работники деловито вытащили из-под сеструхиной попы расписную подушку и указали на еле видную вышивку в углу.

– Приют вас никогда не забудет, Захар Маврикович, – пафосно проговорил работник и посадил сеструху обратно на подушку.

Мне показалось, что ему оказали многовато чести за какие-то подушки, пусть даже они новые и мягкие, но соседская всеведущая болонка поведала мне, что благодаря этому растроганному господину с подтяжками приют обеспечен кормом и сеном на всю зиму. Я почтительно кивнула. Без еды было всегда плохо, но без сена зимой было даже хуже, чем без еды. При заморозках бетонный пол превращался в нескользкий лед, и отморозить себе лапы можно было запросто за считаные минуты. Не могу сказать, что с сеном было очень комфортно, но, по крайней мере, лучше, чем без ничего. Можно было в него зарыться и поспать хоть немного, не просыпаясь то и дело из-за окаменевших конечностей.

Со всеми этими переживаниями я успешно умудрилась забыть про очаровательное семейство, которое нас чуть не удочерило, и поэтому даже не сразу узнала папу, когда он снова появился перед нашим вольером. Да и если я смела бы ожидать, что кто-то из них еще раз вернется, то про него я подумала бы в последнюю очередь. Он выглядел так же, как и в первый свой визит, только еще немного более несчастным и растерянным. Папа плотно сжал губы и сунул руки в карманы.

– Ну что, как вы тут? – робко поинтересовался он. Было заметно, что практики общения с животными у него было немного и что он смущался.

Сеструха, чья память оказалась лучше моей, бросилась к нему и, припав к прутьям, завиляла хвостом что было мочи. Пока я наблюдала за ее ходившей из стороны в сторону задней частью, воспоминания нагрянули на меня цветной лавиной. Как наяву передо мной промелькнули мама с браслетами, Никуся, Сашка, луг и ссора.

Помедлив, я тоже подошла к нему и слегка вильнула хвостом в знак внимания. Я не знала, зачем он вернулся, к тому же еще и один, и что от него следовало ожидать. Папа тяжело вздохнул и опустился на корточки. Мне было интересно, о чем он думает, но я уже давно поняла, что мужчины намного реже озвучивают тот бардак, который творится у них в голове, чем женщины.

Тут к нашему маленькому собранию подоспел один из работников приюта.

– Что? Решились все-таки? – прохихикал он.

Я навострила уши. Папа медлил с ответом, и я занервничала. На что он решился? Неужто забрать кого-то из нас?!

Наконец он кивнул.

– Ну и которую? – Работник всунул ключ в дверь и со зловещим скрипом открыл замок.

Мое сердце заколотилось так, что голова пошла кругом. Я впилась глазами в сеструху, вопрошая, понимает ли она весь ужас происходящего. Видно, она понимала. Сеструха очень плотно прижала хвост к животу и так же плотно прижалась ко мне. Думаю, я еще никогда не любила эту дурочку так сильно, как тогда (дурочка – это я ласково, не подумайте). Папа не торопился отвечать, и это мне казалось самой страшной пыткой из всех возможных. Я уже хотела взмолиться о разрешении наших страданий, когда он таки кашлянул и перевел взгляд от меня к сеструхе и обратно.

– Беих, – промямлил он что-то невнятное, и я уставилась на работника, чтобы по его реакции понять, что имел в виду папа. Но работник тоже явно не разобрал этого полустона и попросил повторить наш приговор. Я чувствовала, что вот-вот описаюсь от такого нервного перенапряжения. Папа встал и решительно расправил плечи.

– Обеих, – торжественно проговорил он четко и ясно. – Я беру их обеих.

Я не поверила своим ушам и снова уставилась на работника, как на переводчика самой важной беседы в моей жизни. Но тот тоже в предельном удивлении смотрел на папу.