Впервые я заговорил о таком, чего не наблюдал лично, о чем до времени мне не мог рассказать и Шепилов, умный и все-таки наивный человек, понадеявшийся, что Сталин станет смотреть принесенные им бумаги, вникать в них, доискиваться истины.

О своем торжестве Георгий Попов рассказал Софронову и Фадееву, последний уже назавтра присутствовал в ЦК на заседании под председательством Маленкова, а вечером того же дня, вернее, около двух часов ночи Симонов рассказал мне о случившемся, рассказал подробно, со слов Фадеева. Тот сдержанно радовался победе, без мстительности, с тем оттенком державной озабоченности, которая так красит руководителя. Он тотчас же связался с Симоновым, понимая, что случившееся непосредственно затронет и Константина Михайловича. Рассказал о заседании, о гневе Сталина. Он хорошо понимал, что, отвергнув его «отеческие» плевки, мы попали в долгую беду. Главное, что его «модель» осуществилась, получила высокое благословение, — общество благодаря ему разоблачило вредоносную группу антипатриотов, а эти — семеро — потерпят!

Если бы он знал, какой полыхнет пожар во всю страну, каким зловонием понесет над родными просторами, как скоро пойдет, покатится улюлюканье, «срывание масок», глумливое уличение крайней плоти, убывшей — а то и не убывшей — в беспамятном детстве.

Если бы он знал о масштабе сотворенного бедствия — предпринял ли бы он что-нибудь решительное, благородное? Не думаю; он уже сложился, как и все мы, в атмосфере повиновения, в благоговейной слепоте, в вечной благодарности «вождю всех народов». Он и не смог бы ничего изменить. События развивались уже независимо от воли Фадеева. Уже и его понесло, уже и он был заложник, бредущий по засасывающему болоту бесчестия. Своим поведением в партийном деле Иоганна Альтмана, старого своего товарища, Фадеев показал, что нет для него открытого, мужественного возвращения к истине и чести. Выстрел Фадеева был неожиданностью для всех нас, но когда эхо этого выстрела умолкло, когда мы узнали о двух его, по меньшей мере двух, исповедях, в обращении к ЦК и в письме к литературному другу, — мы, печалясь его смертью, не могли не увидеть в ней и закономерности.

Я стараюсь не вдаваться в эпизоды нашей частной жизни, но о пограничном, памятном вечере у Симонова должен рассказать.

Константин Михайлович позвонил около десяти часов, сказал, что посылает за нами машину и ждет нас непременно. Он сразу положил трубку, чтобы не было колебаний, вопросов, сомнений, не поздно ли нам ехать. Но тревоги в его голосе не было.

В Переделкине, в бывшем доме Федора Гладкова, купленном и перестроенном Симоновым, гости: Корнелий Зелинский с молоденькой, заразительно смеющейся женой, Кривицкий, армянский прозаик Гарегин Севунц, незнакомый поэт с женой, тоже дети Кавказа, кто-то еще, кого не упомню. Застолье не громкое, но веселое. Зелинский немного утомляет изысканной, чуть приправленной иронией лестью; Кривицкий покусывает его острым, находчивым словом; тосты Севунца истовы и чересчур серьезны… идет время, я не пойму, зачем мы здесь, — дома, в Москве, Алена, которой нет и года, девятилетняя Светлана, моя мать, так и не свыкшаяся с Москвой, всегда находящая повод для тревоги.

То и дело уединяются Симонов и Кривицкий, уходят в кабинет — большую квадратную бревенчатую пристройку с печью посреди — и скоро возвращаются, серьезные, с вынужденной улыбкой. Мы порываемся уйти, но как уйдешь, ночью до Москвы можно добраться только машиной.

В третьем часу ночи Симонов уводит меня в кабинет:

— Я давно порывался рассказать вам, но Саша (это Кривицкий, в отличие от меня, Шуры) все отговаривал меня: не торопись, успеешь с этими новостями… Понимаете, Шура, сегодняшний день, нет, не сегодняшний, уже вчерашний, для меня особенный. Позвонил Поскребышев, соединил со Сталиным, и Сталин сказал мне хорошие слова о «Чужой тени». Вы знаете, она там пролежала долго, я уже поставил на ней крест… Помните, я вам говорил: написал плохую пьесу, огорчать меня не хотят, самому надо понять, что пьеса не получилась. Оказывается — получилась; мне привезли экземпляр, читанный Сталиным, там подчеркнуто несколько фраз. — Он помолчал, поднял на меня некстати опечаленные глаза: — Поверьте, я отдал бы эту радость за то, чтобы в тот же самый день не обрушилась на нас другая новость, плохая, очень плохая…

И он рассказал мне о том, что читателю уже известно.

Я слушал, будто все это не обо мне, но не нашелся, что сказать сразу, даже не напрягся мысленно, — мир оставался тем же, что и был, и я тем же человеком, за дверью меня ждала Валя, она ничему этому не поверит. Ну, случилось, не затмится же жизнь.

— Что же вы молчите, Шура? Вы меня поняли?

— Что тут скажешь; придется уйти из редакции — уйду…

— Не думаю, — ответил он неуверенно. — Фадеев сказал бы мне [11] .

— Я ведь в театре служу, — напомнил я.

— Да, да… Я очень рад, что вы так спокойны. Я сделаю все, чтобы вам перенести этот удар с наименьшими потерями.

Я имел не один случай убедиться в его открытой поддержке, день за днем и год за годом. И если я однажды посмотрю на него критически, то не по неблагодарности, не как судья праведный, — ведь некоторые его слабости были и моими слабостями, и, может быть, я совершил бы больше ошибок, поменяйся мы местами. Я и на этот раз оказался баловнем судьбы, то есть гонимым, — мне не было позволено унижать других.

— Верите, что я отдал бы пьесу, только бы отменилось другое?

— Верю, Константин Михайлович, но я бы не позволил вам такой жертвы: не тревожьтесь, все обойдется.

Что это — бодрячество, не так уж чуждое мне? Врожденный оптимизм? — наполовину, так сказать, «генный», наполовину — исторический, так много лишений и жестокости пришлось на судьбу России, сыном которой я себя не только считал, но и всегда ощущал. А еще ведь через тысячелетья катил и другой поток, судьба народа, в котором существовали мои предки, мой дед и прадеды, отчасти и отец — просвещенный русский интеллигент Так все было знакомо, познано до рождения, так жданно, так родственно сливалось с народным, неунывающим: «от сумы и от тюрьмы…» — что страх исчезал. Не казнят же меня! А если позволят жить рядом с Валей, детьми, матерью, так неужели не прокормлю себя, хотя бы и дворником. О «дворницкой» (образно говоря) перспективе никогда не думал со страхом или подавленностью и, случись такое не в воображении, а на деле, выдержал бы экзамен даже и во дворе, населенном писателями. Низкий вам поклон, Андрей Платонов; я помню вас той, нареченной дворницкой поры, — напрасно Александр Кривицкий выдал вас за своего, духовного брата. Вы боялись его, вы долго топтались у двери его кабинета, прежде чем отворить ее, войти, попросить о чем-то, — я слишком часто наблюдал это, чтобы ошибиться.

Но, пожалуй, мое спокойствие в час, когда я узнал о грозящей нам беде, когда шепотом пересказал новости Вале и успокаивал ее, плачущую, в машине, — это спокойствие незнания, неосведомленности, а то и душевной грубости. Валя лучше меня таинственно угадывала людей и скрытых подонков, ласковых, «припудренных», не пускала на порог нашего дома; она столько тяжкого пережила за свои двадцать с небольшим лет, что ей вовсе и не нужно было знать, она чувствовала, слышала шаги несчастья.

Мы вернулись с Симоновым к столу, сопровождаемые близоруким, но цепким, неверящим взглядом Кривицкого.