В «Големе» и в своих последующих произведениях Майринк пользовался традиционной доктриной, рассматривающей человеческую личность не как самостоятельное, автономное Я, а как манифестацию некоей высшей сущности - так называемого «гения рода». В различных традициях всегда отводилась важная роль кровному родству, ибо кровь -это неподвластный времени проводник тех сокровенных знаков, которые передаются из поколения в поколение всем потомкам, раз за разом воспроизводя один и тот же изначальный образ патриарха, в силу ряда

причин не успевшего исполнить свою земную миссию и вынужденного теперь возрождаться до тех пор, пока родовая цепь не замкнется благодаря духовной реализации одного из его воплощений - потомка, который, пройдя черную бездну инициатической смерти, воскреснет «по сю и по ту сторону мира». «Наши предки, даже самые далекие, присутствуют здесь, в нашей крови, со всеми своими преимуществами и изъянами. Зачастую наши безрассудные порывы - это лишь внезапное пробуждение голоса нашей крови, который мы, охваченные ужасом, стараемся заглушить. На пути аскезы много странных открытий ожидает мистика, ибо, когда его кровь - кровь всего его рода, текущая в нем, - станет претерпевать необходимые изменения, он внезапно узрит своих предков, возникающих из нее, - всех тех, кто своими усилиями привнес некое качество в эту алую субстанцию, тех, кто благодаря этим качествам сподобился участвовать в вознесении аскета. Ибо и это <...> вещь малоизвестная: завершающий аскезу влечет за собой, хотя и в малой степени, всех тех из своего рода, кто того достоин»[12].

Здесь уместно вспомнить один весьма примечательный диалог:

«- Слова, слова, слова, рабби!
– криво усмехнулся старый кукольник.
– Пусть меня назовут pagad ultimo, последний дурак, если я хоть что-нибудь понял из того, что вы тут наговорили!

Пагад! Словно молния сверкнула в моем сознании. От ужаса я чуть не свалился с кресла.

Гиллель явно избегал смотреть мне в глаза.

– Как, простите, вы сказали: pagad ultimo? Кто знает, не есть ли это ваше истинное имя, господин Звак!»[13]

Очевидно, что если Звак употребляет слово «pagad» в явно сниженном значении («дурак»), то в устах Гиллеля, явно намекающего на первый аркан Таро, оно звучит в куда более высоком смысле «жонглера» как носителя тайного традиционного знания, фрагменты которого угадываются в дошедшем до нас из мглы веков карнавальном действе. При этом нужно иметь в виду, что Гиллель, вынужденный вести беседу в присутствии скептически настроенного Звака, прибегает к распространенному среди посвященных высокой степени приему: формально поддерживая разговор с кукольником, он в действительности наставляет Перната. И тот очень хорошо чувствует, что это к нему обращены слова архивариуса о «pagad ultimo», которые в применении к тому, кто

накануне выдержал испытание бездной и сумел, преодолев свою тварную, «глиняную» природу, подчинить себе «хавел герамим», следует понимать как «последний в роду», как «тот, кто венчает генеалогическое древо рода», то есть «знамение, имя коему Голем, и призван сей сакральный, до времени воплощенный в тварной материи знак свидетельствовать об истинном пробуждении мертвой человеческой природы посредством сокровенной жизни в духе»[14].

Образ Голема вообще как-то странно двоится: с одной стороны, неуклюжий глиняный болван, призванный исполнять самую черную работу и крушащий на своем пути все живое, если забыть извлечь у него изо рта магический «шем», с другой - всеведущее «преадамическое» существо, раз в тридцать три года обретающее плоть какого-нибудь избранника, дабы потусторонним мистагогом, внушающим суеверный ужас простецам, указать «клейменному жалом мудрого гностического змия» страннику, сумевшему подчинить себе свое сырое «големическое» естество, тернистый путь к узким, как игольное ушко, вратам, ведущим в мир горний.

Чрезвычайно важную роль в романе играют карты Таро, так как Атанасиус Пернат в ходе тайной трансформации своей личности, сам того не ведая, последовательно воплощает в себе практически все старшие арканы. Голем, явившийся в прологе этого материального действа, показывает своему избраннику некий каббалистический манускрипт, особо обращая внимание на главу «Иббур» , точнее, на инициал этого еврейского слова - «айн» . Жест весьма многозначителен, ибо, помимо очевидного указания на «чреватость души», исходную ступень в становлении адепта, он намекает на символическое «разрешение от бремени»: охваченный пожаром дом, Атанасиус Пернат, загнанный огнем на крышу, спускается по веревке, но вдруг эта «пуповина», связывающая его с миром сим, рвется, и вниз падают уже два Атанасиуса Перната, похожих друг на друга как две капли воды, - голова одного из них увенчана короной... Вот только до земли долетает лишь один - тот, что без короны... Дело в том, что буква «айн» соответствует шестнадцатому аркану Таро, который называется «Дом Божий». На карте изображена башня, в золотой четырехзубцовый венец которой ударяет молния, - вниз падают два похожих друг на друга как две капли воды человека, голова одного из них увенчана короной...

Принято считать, что этот аркан символизирует собой наказание, гнев Божий - разумеется, ведь башня вознеслась в гордыне своей до самых небес, но, в конце концов, по словам апостола, «Царство Небесное силою берется»[15]. Есть и другая трактовка этой карты: сокрушительный удар молнии - это своего рода катарсис, способствующий преодолению тех глубинных аспектов человеческого Я, которые еще связывают неофита с внешним материальным миром.

Название этого ключевого для понимания романа аркана возвращает нас к уже упоминавшейся выше местности, нареченной Иаковом Вефилем, «Домом Божиим». «Иаков пробудился от сна своего и сказал: истинно Господь присутствует на месте сем; а я не знал! И убоялся, и сказал: как страшно сие место! Это не иное что, как дом Божий, это врата небесные. И встал Иаков рано утром, и взял камень, который положил себе изголовьем, и поставил его памятником, и возлилелей на верх его. И нарек имя месту тому: Вефиль, а прежнее имя того города было: Луз»[16]. Впрочем, имя Вефиль относится не только к местности, но и к камню, послужившему изголовьем библейскому патриарху: «Этот камень, который я поставил памятником, будет домом Божиим»[17]. Следует особо отметить, что этот камень служит одной из вторичных манифестаций Центра мира - неподвижного полюса всего проявленного и не проявленного универсума, основными символами которого являются: вздымающаяся из морской пучины полярная скала (в разных традициях она называется по-разному: Монсальват, Алберж, Каф, Олимп), гиперборейский остров (Туле, Шветадвипа), Мировое древо, Омфалос... Кстати, под Омфалосом («пуп», греч.) обычно понимался священный камень, так называемый бетиль - слово, родственное еврейскому Бейт-эль (Дом Божий). Наиболее известен Омфалос Дельфийского храма, который был одним из главных духовных центров Древней Греции.

В романе речь идет о некоем валуне, который, конечно же, является одним из образов Омфалоса и на котором орден «Азиатских братьев» должен возвести сокровенную обитель коронованного бессмертием Гермафродита. Итак, тайная камора Голема в еврейском гетто и «Стена у последнего фонаря» на Градчанах оказываются звеньями одной цепи, ибо обе эти таинственные обители являются манифестациями «Сердца мира».

Невозможно понять произведения Майринка без элементарных сведений о том сокровенном знании, в странный и парадоксальный лабиринт которого ведет «Открытый вход в закрытый дворец Короля» - таково название пользующегося заслуженной славой среди адептов герметического трактата Иренея Филалета (XVII в.). Для Густава Майринка алхимия никогда не была практической наукой, «занятой единственно превращением неблагородных металлов в золото», но «сокровенным искусством королей, которое трансмутирует самого человека, его темную тленную природу в вечное, светоносное, уже никогда не теряющее сознание своего Я существо»[18]. Его, как и всех истинных адептов, прежде всего интересовала «прижизненная алхимизация плоти, так чтобы тело пребывало нетленным и за гробовым порогом»[19]. Иными словами, путь пророка Илии и Еноха...