— Семен Михайлович! Вот радость-то нам, вот счастье. С победой, поди?

— С победой,— проворчал посадник зло.— Ты вот что, Демка, поутру, как развидняет, беги на вечевую площадь.

— Зачем?

— Слушай, дурак, не перебивая. Отирайся весь день там, ухо востро держи. Ежели сберется вече, слушай, что приговорят. И после приговора чеши через мост домой. Доложишь, что приговорили.

«Видать, беду чует хозяин-то»,— подумал сторож, но сказал другое:

— Слушаюсь, Семен Михайлович. Не боись, на крыльях прилечу с веча-то.

— Леши12 ты бы не летал, Демка,— проворчал посадник, передавая повод конюху, прибежавшему от сарая.

— Можешь сразу поить-кормить, не стомлен конь,— приказал посадник конюшему.

Где уж было коня стомить, если полдня на Селигерской дороге под городом простояли, темноты дожидаючи.

В доме взбулгачилась13 жена посадника, кряхтя, вздувала огонь, собирала на стол чего перекусить: крынку с молоком, калач с пирогом.

Явился в дверях и сын старший, Михаил, в подштанниках, молвил, зевнув:

— На щите, батя?

Посадник ничего не ответил балбесу, лишь очами недобро сверкнул. Ел так, что за ушами трещало, наголодался в походе на сухомятке-то. Кончил есть, всю крынку навернул и калач с пирогом убрал, отер усы, бороду. Заговорил:

— Вот что, мать, как развидняет, забирай всю мелкоту — и к куме на Козьмодемьянскую.

— Зачем? — удивилась старая.

— Сказано, уходи. А ты, Мишка, уйди к приятелю своему на Чуденцову улку. Там пересиди.

— Эх,— вздохнул сын.— Видать, обмишурился-то в походе, батя.

— Цыц! — хлопнул ладонью по столу Семен Михайлович,— Яйца курицу взялись учить.

Вот молодежь пошла. Никакого уважения ни к летам, ни к званию. Тут сердце, того гляди, лопнет с печали, а он оскаляется. И это сын.

— Може и поток случиться,— тихо молвил посадник.

— Свят, свят, свят,— закрестилась посадничиха испуганно.— Не к нашему двору.

— Если случится, то как раз к нашему,— сказал жестко посадник.— Миш, немедля, сейчас же схорони куны и все серебро и золото.

— Где? — сразу побледнев, посерьезнел сын.

— Ссыпь в горшок, закопай в подвале. Да место-то, место заметь.

Встревожилось семейство, засуетилось. Уложив с сыном деньги и золото в горшок, Семен Михайлович под печь спихал оружие, брони, шлем, бармицы и все это поленьями забросал.

— Рыться не станут,— утешал себя с горечью,— на потоке все спешат, хватают, что видят.

На рассвете вспомнил о конях, пошел в конюшню, поднял конюха.

— Ефим, бери немедля Воронка, Гнедка и Лысуху с жеребенком и сыпь в деревню.

— Зачем, Семен Михайлович?

— Езжай, говорю. И немедля. Воротишься, когда позову. Да живей, живей. И не забудь на всех седла кинуть да хомуты не оставь.

Эх, совсем с горя посадник ум потерял: и седла и хомуты на коней. На что ни взглянет, все жалко, все спрятать хочется. Мизинная-то чернь жадна до «потока», все подчистую выметет, хорошо, если стены оставит, а то найдется дурак, еще и двор подожжет. Впрочем, такое вряд ли случится, поджигаль-ника мигом свои же укокошат. Дворы-то в Новгороде плечом к плечу стоят, один загорится — весь порядок снесет, а то и весь конец спалит. Было уж не однажды. Поэтому убить за-жигальника в Новгороде за грех не считается.

Из конюшни выехал Ефим, сам на Воронке, к задней луке Гнедко с Лысухой привязаны, на каждом коне помимо седла еще и хомуты с гужами. Это ж смех. Демка-сторож было гыгыкнул, глядя на оказию, но посадник так сверкнул очами, что вмиг умолк весельчак.

— Открывай ворота, дурак.

Ефим выехал на безлюдную улицу, за ним мячиком выскочил жеребенок, взбрыкнул в воротах шаловливо.

— Эк его,— улыбнулся Демка.

И посадник смолчал, невольно позавидовав беззаботной твари: «Счастливчик! Хвост трубой и вперед! — И тут же сам себя осадил: — Погоди, Сема, как бы и тебе не пришлось хвост трубой нынче вскинуть».

— Так ты, Демка, не забудь,— напомнил сторожу.

— Как можно, Семен Михайлович?!

А когда ушла из дома посадничиха со всем выводком, а за ней и Михаил Семенович удалился, туг смекнул Демка: «Кажись, плохи дела у хозяина-то. Кабы не сверзился с этой-то высота щи».

Но едва взошло солнце, как сторож, выйдя из калитки, отправился на Торговую сторону, ближе к вечевой колокольне, исполнять приказ.

В доме остался один посадник да кое-кто из прислуги. Семен Михайлович ходил по светелкам, прислушиваясь к шумам, доносившимся с улицы, выглядывал в окно, но через него виден был только свой двор, а через боковые — соседские дворы. Подолгу сидел, уставясь в одну точку. Но бессонная ночь, видно, сказалась все же. Прилег на лавку полежать и не заметил, как уснул.