Ланселот пережил своего сына. Во время крушения мира короля Артура, наступившего после смерти королевы Гиневры, он стал отшельником и окончил свою жизнь в уединении и молитвах. Все это дает возможность предположить, что в обличье романтического персонажа Ланселота выступал иной, реально существовавший герой: отшельник времен Меровингов, то есть эпохи короля Артура, таинственный святой Фрамбур (или Фрамбо), считавшийся предком Капетингов.

Итак, сформулируем наконец вторую гипотезу: «сокровище» катаров заключалось в знании таинственного и священного рода Грааля, восходившего к царю Давиду. Продолжателями рода были Иосиф Аримафейский и, возможно, Иисус и Мария Магдалина. Род закончился на Ланселоте Озерном, ставшим святым Фрамбо, одним их предков династии Капетингов. Таков был истинный «Святой Грааль», иными словами, таково было генеалогическое древо этой царской линии. Именно такое доказательство могло стать предметом неустанных поисков Бланки Кастильской.

По поводу второй гипотезы можно сказать то же, что и о первой: «Почему бы нет?» Пока что это самое логичное и правдоподобное из всех объяснений, касающихся «сокровищ» катаров, спрятанных четверкой беглецов из Монсегюра, успевших спастись ту в мартовскую ночь 1244 года, за которой последовал день капитуляции крепости и казни катаров. В подобном предположении нет ничего магического или сверхъестественного.

Однако литургия святой Марии Магдалины включает в себя гимн, вторая строфа которого гласит: «Утерянная драхма спрятана в царском сокровище, а камень драгоценный, очищенный от скверны, превосходит сиянием своим небесные светила». Разве это не описание Грааля? Разве это не совет очистить изумруд, упавший со лба Люцифера, чтобы Грааль — «царская кровь», струящаяся в жилах спящих ангелов, — смог наконец засиять во всем своем величии?

Финальной точкой в истории катаризма принято считать начало XIV века. Однако если к тому времени ортодоксальному христианству удалось расправиться с катарами, это вовсе не означает, что Церковь смогла уничтожить и их образ мыслей. Вероучение катаров о двух основных началах, находящихся в бесконечной борьбе, отразилось во многих последующих философских системах. В основе толкования мира как места, управляемого силами Зла, в котором человеческая душа ощущает себя пленницей, лежит катарская идея о падении ангелов. Общепризнанным положением любой аскезы является катарский тезис о спасении, достижимом путем отказа от благ земного мира, и об очищении, без которого невозможен путь к Свету. Рассмотрев основные черты христианского мировоззрения, появившегося после уничтожения катарской ереси, можно спросить себя, что стало причиной столь ярой нетерпимости Церкви: в доктрине катаров нет ничего такого, что могло бы шокировать христианское сознание. Следует ли заключить из этого, что репрессиям подвергались в основном люди, утверждавшие, что спасение души зависит прежде всего от человека, в то время как участие в этом Церкви не обязательно? Подобное утверждение вновь прозвучит во времена Реформации.

Действительно, похоже, что Реформация XVI века взяла на вооружение некоторые идеи катаров, чуть ли не дословно повторив их критические высказывания, направленные в адрес Римско-католической церкви. Катары обвиняли ее в том, что ею движет лишь материальный интерес, что она забыла о своей божественной миссии и перешла на сторону Сатаны, помогая ему вводить в заблуждение души, еще верующие в Свет. Суровая духовная аскеза, учение о предопределении судьбы человека, о том, что спасение не принадлежит самому человеку, находится вне его воли, отказ от догмата всеобщности крестной жертвы — все эти постулаты кальвинизма свидетельствуют о том, что реформаторы пошли по тому же пути, который когда-то предлагали катары. Конечно, катарское учение о переселении душ не было принято кальвинистами: человеческое существо может обрести спасение лишь в одной жизни, другой ему не дано. Но несмотря на то что кальвинизм, проникнутый суровым «северным» духом, столь мало соответствовал южному темпераменту, он все же быстро охватил умы южан — и это неслучайно. Как и то, что наибольшее распространение он получил в регионах, отмеченных печатью катаризма.

Однако в данном случае речь идет о преемственности идей, осуществляемой элитарной частью общества, то есть теми, кого можно считать духовными учителями. Если мы обратимся к учению катаров, то, без сомнения, обнаружим в нем отголоски идей их предшественников: богомилов, манихеев и даже ортодоксов. Все это появилось в учении стараниями просвещенных людей, идеологов течения. В то время как другие идеологи, в свою очередь, заимствовали что-либо из катарских традиций, развивая и переосмысливая какие-либо их концепции. Это одно из незыблемых правил истории человеческой мысли. Но не стоит забывать и о другой, не элитарной части общества: что удалось сохранить ей, особенно если учесть, что учение катаров привлекало к себе множество верующих? Было бы странно, если бы катаризм не оставил ни одного отпечатка на повседневном, бытовом уровне, то есть не закрепился бы в том, что мы называем «народной памятью».

Не будем говорить о символах. Неотъемлемое свойство любой символики — закрепиться в памяти и оставаться в ней даже тогда, когда символ теряет значение и ценность. В свое время на свет появились три символа — окситанский, катарский и гугенотский кресты, — о которых можно сказать лишь то, что они словно отлиты на один манер, то есть сделаны по одному и тому же образцу. Особенно это заметно в случае гугенотского креста: в его символике появляется катарский голубь, хотя значение его не соответствует тому, которое вкладывали в голубя сами катары. У кальвинистов голубь означает Святого Духа, и только его. У катаров голубь в большей степени олицетворял душу, освободившуюся из темницы Сатаны и ожидающую того мига, когда можно будет устремиться в высшие сферы.

Пожалуй, именно этот смысл можно увидеть в одном из преданий страны Монсегюр, в легенде о фее, превращавшейся в голубя. Волшебница попыталась спасти человека, дав ему богатство и благополучие, однако эта попытка была бы успешной лишь в том случае, если бы человек соблюдал основной запрет: не произносить слов «фея» или «безумная». Существуют и другие варианты запрета: человек не должен гневаться на фею или бить ее. Или же, как в пуатевинской легенде о Мелюзине, он не должен настаивать на том, чтобы увидеть истинное лицо феи, иначе он не вынесет вида этого сверхъестественного существа. В таком контексте у Мелюзина вполне может быть олицетворением катарского Совершенства, пытающегося спасти людей, околдованных иллюзиями мира-материи, однако в контексте христианской ортодоксии ее образ очернили, превратив Мелюзину в демоническое существо. Из чего можно заключить, что люди в то время еще не понимали смысла послания катаров, гласящего о том, что очищение доступно любому существу. Иными словами, мир еще не был готов вернуться к первозданному Свету.

То же можно сказать и о сказочных образах таинственных женщин, которых порой можно встретить в долинах, на берегу ручья или реки. В Ренн-ле-Шато их называют «mitoune»: молва гласит, что они обольщают молодых людей. Иногда, подстерегая свои жертвы на берегу реки, они принимают обличие прачек: это довольно распространенный фольклорный образ, встречающийся и в Бретани, — однако этих «Ночных прачек» следует остерегаться еще больше, чем «mitoune». Мы не ошибемся, если скажем, что все эти «mitoune», все эти «Ночные прачки» или пиренейские «Белые Дамы» не что иное, как образное воплощение Ереси в умах деревенских жителей. Обольстительные и опасные волшебные создания, способные погубить того, кто попадется им в руки, подобны еретическим доктринам, обольщающим тех, кто рискнет пойти наудачу, не проявляя осторожности и не придерживаясь общепринятых догм, иными словами, тех, кто не склонен к конформизму. Столь негативные образы, фигурирующие в легендах, появились в результате планомерного осуждения всего того, что считалось в те времена маргинальным.