Шрифт:
Вот почему без всякого промедления стародубец Григорий Климов, обласканный гетманом, отправился в обратную дорогу, сопровождаемый двадцатью казаками, с двумя письмами. Одно письмо для воевод: гетман Войска Запорожского, если будет к нему милость государева, готов идти к государю на службу с радостью, а другое письмо «Наияснейшему вельможному и преславному царю московскому» с рассказом о победах, с упованием на Бога и его царское величество, чтоб шел он, великий государь, отвоевывать у поляков свой город Смоленск, а Войско Запорожское станет с другой стороны. Подписывая грамоту, называл себя Хмельницкий наинизшим слугою его царского величества, но именовал себя гетманом с Войском его королевской милости Запорожским.
Время пришло для Хмельницкого самое гадательное. Хотел гетман знать, что ему обещает завтрашний день. А потому в личном его таборе появились гадалки, ведуньи, колдуньи.
В хату пасечника Кайдана заглянула красавица Маруша и, засмеявшись одобрительно и заговорщицки, ибо гетман в ту пору надумал поцеловать свою золотую пани, позвала:
— Богдан! Поспешай за мной, закипает мед!
— Иди сюда, — позвал гетман, — погадай нам обоим.
— Не проси, гетман. Тебе погадаю и пани погадаю, если попросит. Обоим не буду гадать.
— Да почему же так? — вскричал Богдан, который успел привыкнуть к тому, что ему не перечили.
— На челе у пани знак.
Пани Елена невольно провела рукою по чистому своему, без единой морщинки, лбу.
— То невидимый знак, — сказала серьезно Маруша.
— Да какой же такой знак? — вскипел Хмельницкий.
— Не шуми, гетман. У меня ворожба приготовлена. Не ровен час, спугнешь всю удачу. Пошли.
Хмельницкий встал, посмотрел на Елену:
— Пойду. Не слушай ты ее.
— Не слушай! Не слушай! — обрадовалась ведунья. — Ничего не бойся! Живи, пока живется.
Они ушли. Елена осталась одна в хате.
Захотелось ей поглядеть в зеркало, а где у пасечника возьмешь сию драгоценность? Подошла к печи, глянула в ведро воды, стоявшее на лавке.
Не узнала себя.
Нет, не убавилось в ней красоты, но другая это была женщина, не Хелена — любимица домоседки пани Выговской. Пани Хелена уже маленькой девочкой знала, что она очень хороша собой и что ее ждет счастье. В девичьих мечтах высоко не заносилась. Не думала о дворцах, каретах, слугах. Она только знала, что муж у нее будет добрый любящий человек. Дом у нее будет светлый, уютный, а в доме множество детей.
Теперь же она знала другое: жизнь не удалась. Не будет у нее уютного дома и детей не будет.
«Маруша не хочет гадать, потому что мне суждено погибнуть, — подумала пани Елена. — Да разве может длиться долго весь этот ужас? Поляки соберут войско, разобьют гетмана, а ее — наложницу — повесят за ноги рядом с ним».
Она не боялась будущего. Лишь бы не теперь, не сразу.
Маруша завалила в котел кипящего меда целый муравейник, велела Богдану перемешать варево. Потом заставила кормить варевом пчел.
— Да будут пчелы работящи, как муравьи! — сказала Маруша. — Да будет твой народ многочисленным и трудолюбивым, как эти оба народа, муравьиный и пчелиный.
Маруша достала из кошеля, с которым не расставалась, щучьи зубы и приказала Богдану положить их возле пчелиной дуплянки.
— Да будут пчелыньки откусываться от чужих роев-грабителей и да перейдет сия кусучая сила на войско гетмана.
Пошептала, покружилась, дала Богдану и велела подложить пчелам перец да горицвет.
— Да будут казаки гетмана крепки и цветущи, как отныне крепки и цветущи пчелы.
Богдан достал кисет с талерами, положил в Марушин кошель. Взял ее за плечи, поглядел в черные глаза ее.
— Отчего не хочешь погадать жене? Да не виляй глазами-то!
— Недолог ее век! — сказала Маруша.
Хмельницкий не отпустил ведунью.
— А мой? Мой век долог?!
— Тебе жить и жить!
— Мне лишнего не надо, — сказал Хмельницкий, обмякая. — Хватило бы дело до ума довести.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Шестого июня, на праздник Мелентия Стратилата и с ним 1218 воинов, с женами и детьми, посеченных за Христа, Степанида, бедная невеста Пшунки, вознегодовала на благодетеля своего, священника немировской церкви отца Феодула. Отец Феодул был человек огромный и размашистый. За всякое дело брался охотно и если тотчас его не заканчивал, то и не возвращался уж к нему. Усидчив он был только в еде.
Однако, при всей своей размашистости, немировский поп знал счет каждому грошу и яйца из гнезд сам вынимал. Правда, не от жадности. Любил в руке своей ощутить хоть и малую, но прибыль в хозяйстве.