— Запомни, — сказал князь и дотронулся длинными тонкими пальцами до золотого распятия на стене, — все, что творят люди, записано в книге скрижалей. Бывают времена, когда людям достаточно слова, чтоб они вернулись на путь истины. Тогда говорят священники. Нынче Бог послал нам другие времена. Не слово, а дыба может образумить людей. Прояви все свое искусство, но устраши толпу. Пролей кровь одного из тысячи, ибо иначе прольется кровь многих тысяч ни в чем не повинных людей. Вся надежда на тебя, Пшунка.

Иван поклонился.

— Ваша милость, бабу какую-то поймали с воровскими письмами. Как с бабой быть?

— Казнить при народе. Наилютейше! Пусть все знают: никому пощады не будет — ни женщинам, ни детям, ибо, если разразится бунт, первыми его жертвами будут младенцы и женщины. Постарайся, Пшунка.

— Будет исполнено, ваша милость.

Толпа стояла, зажатая железным каре воинства князя Вишневецкого. Пшунка, в красной дьявольской одежде, пламенел на помосте, сбросив с головы капюшон. Одна слава его повергала жертву в бесчувствие.

Женщину привели в мешке.

— Здравствуй, голубка! — сказал он ей, взяв за плечи и легонько перекрутив, прикидывая, к чему жертва более подходит. — Начнем с гусака, пожалуй. Головку твою прижму досками и ручки тоже. Повисишь, повизжишь, если силенок хватит. Шейку тебе вытянет, росточком-то не удалась.

Повернул жертву спиной к себе, одним движением вытряхнул из мешка, другим разодрал надвое белую смертную рубаху.

Рубаха поползла вниз, обнажая тело.

— Холодно! Холодно! — забилась в истерике баба в толпе.

— Морозно! — согласился Пшунка. — Но я моей голубке не дам озябнуть. Я, пожалуй, для начала-то звездочками калеными ее помечу.

Пошел к жаровне, огонь в которой поддерживали двое помощников старшего палача.

Взял рукавицей раскаленные добела щипцы и широким кругом по всему помосту, заставляя толпу заходиться в ужасе, пошел к жертве и — встал перед нею лицом к лицу.

— Степанида!

Уронил щипцы, подбежал к девушке, поднял с полу белый балахон, накинул ей на плечи. Содрал с себя красный кафтан, завернул в него Степаниду.

— Это он! — кричал, неистово тыча кулаком в дворцовое окно, через которое за казнью наблюдал Вишневецкий. — Это он купил мою душу! Люди, простите!.. Люди, да чтоб я, да чтоб Степаниду, да лучше руки пообрубать!

Подбежал к плахе, кинул на нее правую, левой вырвал из плахи секиру, да — хрясь!

Застучала, как железная, покатилась с помоста рука палача.

Поднявши культю, как факел, кинулся Пшунка бежать. Перед ним расступились солдаты и люди. И бежал он, себя не помня, покуда ноги бежали, а потом упал. И замерз.

И никто его не похоронил.

Степаниду подручные палача уволокли с помоста, спрятали в каземате до особого княжеского решения. А князю до самого себя было дело.

Не подметные письма Хмельницкого — выходка палача Пшунки лишила сна князя Иеремию.

Все дни он думал о покойнице-матери, о Раине Могилянке. Он носил имя в честь деда Иеремии Могилы — молдавского воеводы. Отец умер, когда Иеремии не было четырех лет, воспитывала его мать. Мать была женщина и красоты замечательной, и ума выдающегося. Это она сумела получить в наследственное владение замок и город Лубны, а также Прилуки, Лукомль, Буромль, Жовнин, Сыятин, Переволочну, Александровку, Сенчу, Хорол, местечко Замостье и Краснобережье. Это она добыла восемнадцатилетнему сыну место старосты овруцкого и отправила учиться военному искусству в Нидерланды.

Совесть князя Иеремии никогда не знала покоя, ибо он был заклят предсмертной волей матери, и клятву эту он переступил.

В тяжкие минуты сомнений князь бередил свою незаживающую душевную язву чтением письма Исайи Копинского.

Исайю мать почитала за святого человека. На подаренных ею землях он основал три православных монастыря: Мгарский, Густынский, Ладинский.

Когда до Исайи Копинского дошла весть, что сын великой радетельницы православной церкви, домогаясь чинов, принял католицизм, старец написал Иеремии увещевательное письмо: «Великий жаль наполняет наши сердца, видя Вашу княжую милость, «пожаданную утеху» нашу, уклонившимся от древнегреческой веры своих предков и родителей. Не ведаю, кто отвратил Вашу княжескую милость от нашей веры. Все мы знаем, какими ужасными клятвами обязывала Вас родительница Ваша, оставляя сей свет! На чью душу падет сей грех — Господь то знает, а мы знаем, что отцовская клятва высушает, а материнская выкореняет».

— Выкореняет! — твердил князь Иеремия, в сотый раз перечитывая беспощадный приговор выжившего из ума схизматика.

Предчувствия всегда изводили князя, а теперь он был совершенно выбит из обычного течения жизни: какой-то Хмельницкий, пытающийся затеять бунт, палач, отрубивший себе руку, этот вороний карк схизматика…

Всякий раз князь Иеремия порывался сжечь письмо Исайи Копинского и не мог.

Князю мерещилось, что на него поставили капканы и отрезали все пути. Капканов множество, и один из них вот-вот должен клацнуть железной челюстью.