Свою невинность Софья Витовтовна подарила придворному поэту. Он посвящал ей стихи, украшал свою одежду её любимым цветом, и только много позже она вдруг неожиданно поняла, что это была её настоящая любовь.

А Василий словно и не князь, а мужик с посада: может на соломе спать и шкурой укрываться. Однако волю своего отца, великого Витовта, восприняла безропотно, как судьбу. Поцеловал литовский князь дочь в лоб и сказал: «Так надо, доченька. А теперь езжай и ни в чём не печаль князя».

Василий, в отличие от придворного поэта, всегда был хмур, вечно ссорился с братьями и без устали мог си деть на пирах и удивлять бояр количеством выпитого вина. Несколько раз, вопреки установленным обычаям, он брал её с собой на эти шумные застолья. Вот тогда она и обратила внимание на молодого боярина по прозвищу Кваша. Поначалу он только искоса поглядывал на молодую жену Василия, не решаясь заговорить, только много позже обнял её в сенях и зашептал на ухо ласковые словечки. И однажды, когда Василий уехал к брату в Галич, Кваша заявился в терем поздним вечером, и княгиня не могла устоять перед напором молодого боярина.

По-настоящему Софья Витовтовна освоилась в Москве только после смерти мужа. Теперь она была вдовой, и великое московское княжение принадлежало ей.

После возвращения Василия из Золотой Орды великая княгиня строго наказала сыну:

— А теперь тебе, Васенька, жениться надо.

Знакомая сладкая волна поднялась в груди князя.

Вспомнилась белолицая Марфа; её, словно китайский бархат, кожа, и Василий отвечал:

— Согласен я, матушка.

Софья Витовтовна продолжала:

— Я уже и невесту тебе подыскала, сестру князя серпуховского Василия Ярославовича.

— Матушка, — посмел возразить великой княгине Василий, — другая мне по сердцу пришлась. Дочь Ивана Дмитриевича, Марфа.

Крутой характер у великой княгини, глянула она на сына, и увидел Василий глаза своего деда — великого Витовта.

— Я повторять не буду! Решено всё с Василием Ярославовичем. К свадьбе готовься. Не годится, чтобы великие князья с худородными в родстве были!

— Обещал я боярину, — старался не смотреть в глаза матери великий князь и воззрился в красный угол, где висело распятие. Вот у кого надо искать спасения. — Матушка, ведь если бы не Иван Дмитриевич, не быть бы мне московским князем.

Молчал Бог и безучастно наблюдал за тем, как разрешится спор между его подданными.

— Ты крест целовал? — спросила вдруг Софья Витовтовна.

— Нет, не целовал, матушка, но боярин моему слову великокняжескому поверил.

— Если не целовал, так это и не клятва вовсе! Её и нарушить можно.

С тем и ушла великая княгиня, оставив молиться сына в одиночестве.

В Крестовой палате было светло от лампадок и свечей, которые мягко тлели перед образами. На иконостасе, у ног Иисуса, свечи уже догорали, расплывшись белым восковым пятном. Василий Васильевич перекрестился, зажёг новые свечи и поставил их перед иконой.

— Прости, Господи, ежели согрешил, но как же мне пойти против воли моей матушки? А может, это и есть твоя воля, Господи?

Снизу вверх с надеждой смотрел Василий на Бога, но уста его не произнесли ни слова. Успокоился малость великий князь, авось как-нибудь всё и образуется.

С помолвкой сына Софья Витовтовна затягивать не стала, и уже на третий день пребывания Василия в Москве дьяки на площади зачитали указ о том, что Василий Васильевич обручён с дочерью серпуховского князя Владимира Андреевича и что молодые в знак верности обменялись кольцами.

Не в характере Ивана Дмитриевича было прощать обиды — он сразу явился во дворец великого князя. Однако боярина рынды не впустили даже в переднюю: вытолкал плечиком Ивана Дмитриевича здоровенный детина и обругал при этом:

— Дурья башка, сказано тебе, что не велено пускать! Великий князь в опочивальне!

— Спрятался, стало быть, от меня, злыдень! — догадался Иван Дмитриевич. — Разговора со мной боится. Но ничего, попомнит он ещё мою обиду. Будет ему ещё за измену Божья кара! Это надо же, до такого позора довести!

— Пустить боярина, — послышался из соседней палаты голос государя, и Прошка без особой радости пропустил рассерженного Ивана Дмитриевича в великокняжеские покои.

Василий Васильевич был одет по-простому: в домашнем халате, на голове скуфья [19] бордовая.

— Побойся Бога, государь! Как же это так можно! — Боярин Всеволожский как хищный зверь вбежал в горницу. Полы кафтана распахнулись, на груди блеснула чешуя кольчуги. — Что же ты делаешь-то с нами?! Почему такой позор на мою голову? Обещал же Марфу в жёны взять! Чего же я тогда в Золотой Орде ради тебя старался? И ведь клятву же ты давал, князь Василий Васильевич!..