Шрифт:
В середине восьмидесятых годов Женя была принята в Мариинский театр в Петербурге. На одно из её первых представлений приехал весь двор с царём во главе. Им любопытно было посмотреть, что это за девушка из хорошей семьи, которая решила быть простой артисткой. После спектакля Женю вызвали в царскую ложу и император похвалил её пение. На другой же день оперная администрация заключила с ней контракт на три года, и Женя превратилась в Евгению Мравину.
Мравина быстро стала любимицей публики. Молодёжь ей поклонялась горячо и с энтузиазмом. Нередко после представления студенты выпрягали лошадей из кареты Мравиной и сами везли её к дому на Никольскую улицу. На лестнице молодёжь выстраивалась шеренгами и встречала её аплодисментами.
Шуре нравилось, проходя по коридорам и фойе Мариинской оперы, слышать, как публика говорит: «А вот эта девочка сестра Мравиной. Тоже недурненькая».
Но по мере того как она взрослела, Шура всё чаще говорила себе: «Я не хочу быть только сестрой Мравиной. Я тоже сделаю что-нибудь большое в моей жизни».
В свои пятнадцать лет Шура была свежа и прекрасна. Её глубокие, выразительные голубовато-серые глаза под дугами тёмных бровей говорили о живом уме и одарённости. А сколько неги сулили эти красиво очерченные яркие губы, светло-каштановые вьющиеся волосы, невинная шея, покатые плечи и нежная спокойная грудь!
Всё её юное существо было полно предчувствия любви. Сердечко её то сладостно ныло, то начинало вдруг так сильно колотиться, что ей казалось, окружающие слышат, как полудетская её душа робко стучится в мир больших чувств. В такие минуты лицо Шуры заливалось краской, ей хотелось куда-нибудь убежать и, забившись в укромный уголок сада, долго-долго плакать, не вытирая горячих солёных слёз. Минуты грусти часто сменялись приступами безудержного веселья, неизвестно чем вызванного, которое никто не мог остановить. Долго за полночь металась она в постели, то погружаясь в обволакивающие её грёзы, то отгоняя их от себя, пока на помощь не приходили спасительные объятия Морфея [8] . А утром Шура опять просыпалась с пылающими щеками, потому что ей снились сны, которые никому нельзя было рассказать.
8
...объятия Морфея, — Морфей — в древнегреческой мифологии божество сна и сновидений.
Она полюбила его с первого взгляда, высокого худощавого девятнадцатилетнего юношу с мечтательными глазами и бледным нервным лицом. Ваня Драгомиров был братом Шуриной подруги Сони, той самой Сони Драгомировой, чьи восхитительные черты вдохновляли выдающихся русских художников Репина и Серова. Её портрет работы Репина висит в Третьяковской галерее в Москве. Соню Драгомирову никто не назвал бы хорошенькой, миленькой, интересной. Всякий сказал бы, что она красива. Её большие чёрные глаза, чудесные каштановые волосы, горделивая осанка, самоуверенность в общении со взрослыми создавали вокруг неё какую-то особо восхитительную атмосферу.
Шурины родители всячески поощряли её дружбу с Соней, дочерью прославленного героя балканской войны генерала Драгомирова. Великий Репин в картине «Запорожцы пишут письмо турецкому султану» запечатлел черты генерала в образе высокого и величественного казака, грузно опирающегося на палку.
Внешне довольно похожий на свою сестру, Ваня был её полной противоположностью по характеру. Нервный, с часто меняющимся настроением, с непреходящим чувством вины и собственной неполноценности. Встречались они тайно от родителей, во время прогулок Шуры и Сони. Шура с восхищением слушала полные негодования Ванины речи о тирании родителей, о прогнивших государственных устоях и о затхлости общественной атмосферы. Они писали друг другу длинные страстные любовные письма симпатическими чернилами. Шурины мысли были только о Ване, и, к неудовольствию Страховой, к весне она совсем забросила свои занятия.
— Скажи, пожалуйста, какие между вами отношения, — спросила как-то Соня, с ногами забираясь на кушетку, обшитую прелестным бледно-розовым кретоном. В Сониной комнатке всё было изящно, свежо и поэтично, как сама хозяйка.
Шура зарделась:
— Как «какие»? Ты же знаешь. Мы любим друг друга.
— Но вы уже целовались?
— Что ты. — Шура потупила глаза. — Он только гладит мою руку и плачет.
— Ваши отношения не гармоничны, — в своей надменной манере начала поучать Соня. — Платоническая любовь выхолащивает чувство. Если Ваня тебе дорог и ты хочешь его удержать, тебе придётся самой его подтолкнуть. Завтра вместо обычной прогулки по Александровскому саду поезжайте на Острова...
12 мая 1888 года день выдался на редкость тёплым. Шура и Ваня сидели в закрытой коляске, чтобы никто из прохожих не мог их узнать. Коляска была тесной, и они поневоле прижимались друг к другу, особенно на поворотах. Когда они миновали Петербургскую сторону и въехали в Новую Деревню, Шура стиснула Ванину руку в своей и прижалась к его плечу. Так, не меняя позы, они доехали до Елагина острова.
В лицо пахнуло морской свежестью и сладким запахом травяных лугов. Дорога вилась белеющей извилистой лентой между полями, покрытыми зелёным ковриком нежной молодой травы. Колеса, слегка поскрипывая, катились ровно, оставляя за собой вьющуюся пыль.
Когда коляска въехала в лес, они отпустили извозчика и пошли пешком. Сосновые шишки, прошлогодние листья и осыпавшиеся иглы густо покрывали почву. Воздух был напоен ароматом хвои. Солнечный свет, как гигантские золотые иглы, проходил через сосны и ласкал лица влюблённых.
Шура остановилась и, глядя Ване в глаза, медленно приблизила свои губы к его лицу. Уста их слились в долгом страстном поцелуе. Перед глазами всё закружилось, земля под ногами закачалась, и, сами того не замечая, они оказались лежащими на хвойном ковре.