Забили барабаны. Два отборных гвардейских полка окружали дворец.

Екатерина Алексеевна, коронованная и миропомазанная императрица, вдова Петра Великого, сделалась правительницею государства большого и возрастающего.

Вновь и вновь Анна пыталась обдумать «решительно все». Она проиграла. Можно, впрочем, было убеждать себя, лавируя, что она не проиграла окончательно, что она всего лишь покамест проиграла. Или это было бесполезное самоубеждение? Самообман?

Анна сердилась на себя. Как же она могла не понять, не догадаться, не предусмотреть? Что она думала? Как она предполагала составить заговор, собрать партию, которая за неё, Анну Петровну, будет стоять? Да, она полагала, что всё сделается само собою, каждый сам сумеет соблюсти свою выгоду. Каждый соблюдёт свою выгоду уже после... после победы... Она была глупый ребёнок. Прежде всего необходимы не пустые мечтания и надежды, не обещания и посулы, но деньги. Для составления заговора, для собственной партии необходимы деньги...

Какие деньги имеет она? Те, что отец дал за нею в приданое. Даже Меншиков не посмеет нарушить брачный контракт, не исполнить эту волю государя. Но для того чтобы получить деньги, ей надлежит вступить в брак. Но более всего на свете ей хотелось бы сначала добиться, взойти на всероссийский престол, наметить, начать какие-то свои державные действия, и только потом, словно бы чуть отдышавшись, передохнув, сделаться супругой, понять характер герцога, и после (когда всё уже совсем отладится) даже сделаться матерью... И, подумав об этом последнем, она покраснела...

Впрочем, не приходилось долго краснеть и смущаться, надобно было думать. Итак, замужество даёт ей деньги на составление заговора в собственную пользу. Но как это будет трудно — одновременно — составлять заговор и быть женою худенького, сероглазого, приглядываться к нему, понять его... Но, кажется, у неё нет иного исхода... Или всё же есть? В конце-то кондов, ныне на престоле — её мать. И разве она, Анна, не старшая дочь, не наследница своей матери? К чему тогда устроение заговора?..

Однако чутьё (ага! пробудилось всё-таки чутьё; и пусть не то, о котором мечтала, но пробудилось) и чутьё подсказывало беспощадно, что не будет покоя и придётся браться за всё сразу: выходить замуж, составлять заговор, следить за Меншиковым и осторожно обхаживать мать... Всё сразу!..

Вскоре те, кого можно было полагать сторонниками возведения на престол малолетнего Петра Алексеевича, разлетелись по ссылкам. Чего желал Меншиков? Многие не понимали. Желаний своих он не открывал. Екатерина, кажется, полностью была зависима, в его руках была. Как поладит он со своими сторонниками, что посулит им, как будет поделена власть, ещё не было ясно. Не была ясна и дальнейшая, грядущая судьба всероссийского престола. Всех это занимало, все гадали и раздумывали, но догадывались и понимали не все. Разговоры об отдаче замуж принцессы Елизаветы за границу не смолкали. Но всё менее толковали о Франции и всё более — о немецком браке... Но то, что Елизавет Петровна не останется в России, казалось совершенно ясным.

Внуки Великого Петра, ещё недавно так мало привлекавшие к себе внимания, теперь представлялись многим особами в определённой степени значительными. И наконец — Анна, Анна и герцог, её жених, особенно почтительны стали теперь к ним. Но Анна всячески внушала себе, что подобная почтительность видимая вовсе не должна успокаивать её, повергать в беспечность. Нет, нет, время успокоения ещё не пришло. Или не придёт никогда.

...Мать выглядела дурно — отёчная, жёлтая, растерянная и какая-то чуть диковато-замкнутая от этой своей растерянности. Императрица всероссийская! Двадцатью годами моложе отца, она теперь виделась старее его такого, каким он сделался перед кончиною своей. После смерти отца Анна впервые говорила с матерью наедине.

Лишь только увидев старшую дочь, Екатерина Алексеевна в голос зарыдала, толстое отёчное лицо заморщилось страдальчески. Обнялись и заплакали. Мать, столь страшно подурневшая, вызывала в дочери невольное чувство брезгливости. От матери пахло болезнью. Анна была благодарна, когда мать отпустила её и возможно стало сесть. Вдруг Анне пришло на мысль: насколько сложен и неоднозначен человек, даже такой, казалось бы, простой человек, как её мать.

Мать искренне заплакала об отце, ярко вспомнила о нём, увидев Анну, и Анну жалела и любила искренне. Но всё же в матери сейчас Анна видела притворное; то самое, то простонародное, простодушное, открытое и жестокое притворство. И разговор вышел не то чтобы неладный, а нескладный какой-то. Анна сразу поняла, что лучше всего — молчать. И стойко противостояла искушению вставить хоть словечко в эти полившиеся потоком бессвязные материнские утешения и уговоры.

Мать клялась бессвязно и заверяла Анну, что всегда будет стоять за неё, не предаст, и что надобно терпеть и не делать ничего супротивного... Анна прикусила губу. Едва не вырвался вопрос: «Ничего супротивного? Кому?» Будто она не знает, кому! Меншикову!.. И будто мать не знает об этом дочерином знании! Но незачем свои знания показывать, даже если всем они ведомы, известны...

Мать всё говорила, говорила. И поглядывала искоса на старшую дочь. И Анна видела в материном взгляде это простодушное, и жестокое, и пугливое недоверие. И сама Анна была теперь далека ат искренности и отдавала себе в этом полный отчёт.