Скала взволнованно ловит каждое слово.

— Ты прав, — говорит он наконец. — Ведь тем самым я бы лил воду на мельницу Шика. Боюсь, что я преувеличиваю его пороки.

— Этого можешь не бояться, — замечает профессор. — Действительность превзошла всякие предположения.

Скала с минуту молчит, затем, нервно приподнявшись на стуле, берет сигарету и снова кладет ее.

— Лучше всего позабыть о Шике и о пресловутой кампании так называемого разоблачения «шиковщины», — продолжает профессор.

Скала невольно съеживается и растерянно смотрит на собеседника. На лице профессора ни тени волнения. Он задумчиво потирает переносицу, где оправа очков оставила след, и говорит тихо, как бы про себя:

— Ох, сколько было этих искоренителей крамолы при Шике и после него! Все они упивались миражем власти. Сколько раз я видел угрожающе поднятый палец и слышал угрозу: «Поосторожнее, господин профессор, поосторожнее!» Сколько крови они мне испортили! Русские говорят, что надо смело выдвигать молодые кадры. Но как у нас это извратили! До сих пор удивляюсь, что во время кампании «Молодежь к руководству городом!» нам в операционную не прислали студентов первого семестра — удалять желудки, почки и желчные пузыри…

Скала невольно усмехнулся: сильно сказано! Профессор с минуту смотрел на него, потом вздохнул.

— Для медика иной раз легче вырезать слепую кишку, чем решать вопросы кадров в клинике. Операции с кадрами бывают потруднее. Трудные, затяжные, нужно много опыта, выдержки и терпения…

Скала смущенно опустил голову… Конечно, этот мудрый старик прав. Сколько незаживших ран, сколько болезненных шрамов вновь открылось под скальпелем в ретивых и неумелых руках?.. А ведь те, кто принес столько вреда в нашей громадной операционной от Татр до Кроконош, не были сплошь безответственными и злонамеренными людьми. Конечно, нашлись и такие, и от них больше всего вреда. Они примазались к операции именно потому, что их самих надо было удалить из партии. Они резали, ампутировали, удаляли, надеясь, что рвение поможет скрыть их собственные язвы, и прятали их так ловко, что это видели только оперируемые. А жертвы, одурманенные наркозом страха, даже не могли кричать. Привязанные к операционному столу, они не могли нанести ответный удар.

— Вы правы, профессор, — извиняющимся тоном шепчет Скала и снова задумывается. Разве он и сам не видел, как умело Шик осаживал смельчаков, протестовавших против вопиющего произвола. Карла была среди них, к ее чести, надо признать это. Толстые пальцы Роберта манипулировали с политическими брошюрами, как руки шулера — с колодой крапленых карт: страницы были испещрены восклицательными знаками, подчеркнуты красным, синим и зеленым карандашами, чтобы удобнее было вытащить подходящую цитату.

Скала переводит дыхание.

— Вы знаете, почему я в штатском? Школа в нашей деревне остается на попечении семьи Скала. Мой сынишка вне себя от радости. Отец, у которого я пока что работаю младшим учителем, доволен, что сможет уйти на покой, а я… для меня это немного странный конец… Возвращение героя… Впрочем… каков герой, таков и конец…

— А почему конец? — спрашивает профессор; глаза его мягко поблескивают за золотыми очками. — Разве это конец?

— Какой конец — это еще будет решаться… — Скала опускает голову. — Здесь, у вас…

— Ты действительно думаешь, что для этого, — профессор делает жест в сторону больничных корпусов, — достаточно усилий врача? — Он встает и медленно прохаживается по комнате. Пальцы рук сплетены у него за спиной, глаза внимательно изучают узор ковра. Кажется, что он ищет нужные слова.

— По-моему, ты лучше всех должен понимать страдания своей жены.

— А разве я еще ее муж? — почти неслышно произносит Иржи.

— На этот вопрос ты должен ответить сам. — Профессор останавливается рядом со Скалой. — Я спросил бы тебя: жена ли она тебе еще?

Иржи выпрямляется и с волнением жадно глядит в лицо собеседника.

— Не жди от меня бабьих утешений, — продолжает профессор. — Ты мужчина и достаточно испытал в жизни, чтобы понять. Я хочу, чтобы вы оба вылечили свои сердца. Сердца, а не уязвленное самолюбие! Я внимательно слушал тебя, теперь послушай ты. Когда ты кончишь ныть? Да, да, я знаю, что говорю! Как же еще можно назвать твои сентиментальные сентенции о «странном конце»? Нытье, конечно, нытье. Когда ты наконец поймешь, что причиной всего было твое чувство неполноценности, к тому же это чувство подогревалось ежедневно взглядами людей, которые впервые увидели твое лицо? Но разве пугаются тебя дети в школе? Нет, потому что они тебя уже знают. Любят они тебя? Любят. Взрослые тебя уважают? Уважают. Задумываются они над тем, что ты когда-то выглядел иначе? Конечно, нет. А разве соображения твоего командира были так уж необоснованны и жестоки? Ведь и в самом деле каждому новичку приходилось привыкать, чтобы непроизвольно не обижать тебя изумленным и сочувствующим взглядом. Трудная операция, товарищ, всегда болезненна, но без нее не спасешь жизнь. А боли меньше, если вскрываешь нарыв сам…

Скала отвечает не сразу.

— Да, — говорит он. — Я всегда боялся взглянуть правде в глаза.

— Вот это я и хотел от тебя слышать. — Профессор крепко сжимает плечо Скалы. — Сейчас ты обязательно должен этому научиться. Ведь решается ее судьба…

— Это верно, — соглашается Иржи.

— Ее недуг очень похож на твой.

Профессор садится рядом со Скалой, берет его руку в свои и, понизив голос, говорит настойчиво и ласково:

— Она тоже будет бояться взглядов, друг мой. Для нее они могут быть еще тягостнее, чем для тебя. Ты видел в глазах окружающих испуг и сочувствие. На нее будут глядеть с ненавистью, ее оскорбят притворной жалостью. Сотрудница Шика… Его… — Профессор делает паузу, на мгновение умолкает и чуть слышно произносит: — любовница.