И жопа только росла и матерела. Официантку он, оказывается, не любит, а его настоящая любовь послала его нахуй. Вы знаете, это бывает гораздо чаще, чем мы думаем, когда подлинная, истинная, светлая, настоящая любовь посылает нас нахуй. И чем светлее и подлиннее любовь, тем подальше и посильнее она нас шлет. До смешного. Любовь с ангельскими глазками и нежными крылышками, любовь, с бабочкиными ягодицами и лепестковыми пальчиками, ссыт тебе в душу, как будто это дырявая ветошь с помойки. И ангельским глазиком при этом не моргнет. В каком-то смысле толстожопые охранники публичного подпольного дома в районе метро Савеловская были честнее и предсказуемее подлинной любви, засовывая свои хуи во все отверстия бедной шлюшки, потому что ее подлинная любовь – муж на американской машине – послал ее в хуй, как только она оказалась в жизненной жопе.

И тот же Фил, съедаемый изнутри костяной хренью, а поверху – мерзким раком от сбритой родинки, точно так же использовал свою восемнадцатилетнюю официантку в умственной суходрочке о настоящей, подлинной и истинной любви, как муж похищенной бляди дрочил на святость брака и недопустимость блядства. А толстожопые охранники борделя дрочили на свое право занимать место «альфа-самца» и ебать запуганных блядей, когда им вздумается. Или, что еще мерзее, в качестве наказания. За непослушание. За взгляд исподлобья.

В кафе ярко светили неоновые лампы «дневного» света. На стене, облицованной мрамором по моде семидесятых в Советском Союзе, висела доска с какими-то фотками и объявлениями. Наверняка раньше на этой же доске вывешивали политинформацию и подобную хрень. Я курил, пил пиво и ел пережаренные куриные крылышки. Их вообще трудно испортить. И слушал рассказы Фила. Которые постепенно стали сводиться к тому, что официантке нет места по жизни нигде, кроме моего дома. Потому что Фил собирается поехать в Питер, где, очевидно, он и помрет, а за квартиру с неким левым чуваком она платить уже не может. Это выглядело вполне логично.

Та девушка, блондинка, похищенная в бордель на Савеловской, говорила без остановки и поглощала один газированный коктейль за другим, вероятно, пытаясь найти в выпивке средство от адреналина в крови. Я давно уже зарекся верить блядям, наркоманам, цыганам и ментам на слово, но ее рассказы были не просто правдоподобны, но вполне реалистичны, как телевизионные репортажы о автомобильных катастрофах. И точно так же, как картинки в телевизоре об оторванных головах и лужах крови на асфальте, они не вызывали жалости, а только как бы удивление, которое, я понимал это, я должен был испытывать.

А на самом деле я не чувствовал ни хуя подобного. Ни жалости, ни сочувствия, ни удивления, ни разочарования, ни негодования – ничего. Потому что все вокруг было еще хуже, чем то, о чем она рассказывала. Потому что толстожопые охранники, засовывавшие свои члены в нее, и бандиты, организовавшие этот «подпольный» элит-бордель, давно уже руководят и распоряжаются по всей стране. Они давно медленно и сладострастно насилуют мою Родину, а я смотрю на все это непотребство привычным замыленным глазом и думаю только о себе.

Впрочем, в жизни по-разному бывает, не мне судить людей, кто я такой? Если Фил хотел сбагрить свою официанточку такому мудаку, как я, почему бы и нет? Она могла бы мыть полы и посуду, в принципе, близко к основному делу ее жизни, будем считать, что это дополнительная специализация – убирать в квартире старого мудака. Да-да, в жизни меня часто одолевают идиотские фантазии, гораздо чаще, чем это может показаться на первый взгляд.

Сидя в своем «бьюике» и слушая пьяненькую блондинистую шлюшку, я отчетливо вижу картину, как в тот секретный бордель приходит новый клиент в роговых очках с обычным портфелем. А в портфельчике том лежит пара «узи». И вместо традиционного душа перед случкой этот дяденька, запершись в публичной ванной, не торопясь раздевается догола, достает из портфеля свои машинки, пристегивает к ним магазины, прикручивает к каждому стволу глушитель, передергивает затворы и выходит из душа, обернутый по бедрам цветастым полотенце, с просветленным лицом, держа в каждой руке по пистолету-пулемету. Звонкая дробь отстрелянных гильз по паркету. Никто не успевает ничего понять. Толстожопые охранники валяются в лужах крови вперемежку с блядями с заебанными личиками и невезучими любителями сладострастных утех. Вповалку, вперемежку, кого где застала девятимиллиметровая пуля. Кровь и сперма, и купюры. Запах пороха перебивает вонь дешевого дезодоранта и сладковатую гниль смазки дешевых гондонов. После этого дяденька не торопясь идет обратно в ванную, тщательно и весело моется под душем, окутанный клубами пара. Потом вытирается насухо тем же цветастым полотенцем, кладет его в портфель вместе с оружием, одевается, аккуратно надевает роговые очки, включает на полную громкость музыку – что-нибудь пафосно-торжественное, вроде Вагнера или Нирваны – выходит из борделя и закрывает за собой дверь.

Фил прикончил крылышки и пиво, и мне пришлось заказать ему капуччино. Сам я предпочитаю эспрессо покрепче.

– Ты понимаешь, Фил, что мне придется выебать твою подругу, если мы с ней и вообще все вместе захотим ужиться под одной крышей? – вертится у меня на языке вопрос, но я молчу, уже зная ответ: да Филу похуй, у него есть большая, светлая и чистая ЛЮБОВЬ с большой ебаной буквы, которая в свою очередь послала самого Фила нахуй с той же грацией и незамутненностью во взгляде на жизнь, с какой он устраивает сейчас восемнадцатилетнюю девочку в чужом городе левому мужику в кровать. Да мне-то какая разница? Я делал вещи, если разобраться, и похуже.

Вместо этого я говорю ему:

– Ладно.

Я говорю:

– Пусть поживет у меня.

Пристроив свою официанточку, Фил заметно успокоился и внутренне просветлел. Великое дело все-таки – вовремя пристроить тех, кого ебешь без Большой и Светлой. Ведь когда спускаешь без Большой и Светлой, чувствуешь себя использованным презервативом, как чувствовал, вполне возможно, себя Фил, засовывая влюбленной в него девочке во все ее отверстия: она-то получала от жизни все, что хотела, раздвигала ноги и брала в рот от Любимого, а он мучился от Неразделенной!