Осуществляя чудовищную операцию по «очищению невинного существа от скверны», отец и Бадди то и дело выкрикивали одно и то же слово.

– Иезавель! – раскаркались они. – Иезавель!

Иезавель путешествовала вместе с Эллен Черри и Бумером в огромной жареной индейке. Куда бы Эллен Черри ни отправлялась, Иезавель всегда следовала за ней. В отличие от Джорджии О'Кифф, которая была ее временным кумиром, Иезавель была вечным ее двойником, свежей раной, в которой она раскачивалась, как в гамаке, скелетом, что клацал костями в глубинах ее плоти. С того самого дня, когда она подверглась публичному унижению в стенах университета, и до дня сегодняшнего в ее крови гулко бухал бубен. И хотя он вполне мог принадлежать Саломее, для Эллен Черри это был бубен Иезавели. Как правило, его звон был негромким, а ритм приглушенным: пройдут долгие месяцы, в течение которых она и ее незримый двойник лишь слегка соприкоснутся друг с другом в зале. Не успела, однако, огромная птица на колесах въехать в разноцветный каньон на юго-востоке штата Айдахо – казалось, будто песчаник здесь имеет лавандовый оттенок теней для глаз и гранатовый цвет губной помады, – как дремлющий до поры до времени ладан Иезавели наполнил нутро индейки своими древними испарениями.

Однако не будем спешить. Иезавель ждала очень долго, так что ничего страшного, если она подождет еще чуть-чуть. Нам же следует начать с самой индейки, ее происхождения, ее назначения и смысла всего ее существования.

Оказавшись дома после того, как Верлин с Бадди вынудили ее уйти из университета, Эллен Черри заперлась у себя в комнате и лила слезы. Внизу, в гостиной на первом этаже, Пэтси и Верлин громко ругались по поводу дочери. Верлин называл жену проституткой. По его словам выходило, что мать дурно влияет на дочь, потворствует ее низменным увлечениям. Вот та и ведет себя как непотребная девка. В ответ Пэтси называла мужа лицемером, который сам похотлив, как козел, но которому не хватает мужества, чтобы честно в этом признаться.

– Господь Бог создал мое тело, – говорила Пэтси, – и я не стыжусь его наготы.

– Прекрасно, – отвечал Верлин. – Почему бы тебе тогда не раздеться, а мне не позвать друзей, чтобы те рисовали с тебя картины?

– Твои друзья не способны выкрасить даже стены в туалете.

Пэтси договорилась до того, что из-за Верлина она загубила свою карьеру танцовщицы, на что Верлин отвечал, что ей следует пасть перед ним на колени и благодарить за то, что он, женившись на ней, спас ее от бесчестья.

Как-то раз Эллен Черри услышала, как отец сказал:

– Она сидит, запершись в своей комнате, вот уже целую неделю. Когда же она наконец спустится к нам сюда вниз?

– Наверное, когда у нее наконец заживет лицо, – ответила Пэтси.

– Ничего страшного с ее лицом не произошло. Мы просто оттерли его во имя Господа нашего. Ничего такого мы ей не сделали.

– В любом случае, Верлин, она спустится к нам не раньше, чем когда захочет или будет к этому готова. Ей уже восемнадцать, она свободная белая девушка.

Я именно такая, подумала Эллен Черри. Она оторвала голову от проплаканной подушки и села на мокрой от слез постели. Господи, как она раньше не додумалась?

– Я именно такая!

Убедившись, что за окном ночь и все вокруг спят крепким сном, она тихонько спустилась вниз. Верлин в это время имитировал в спальне аллигатора, а его супруга ворочалась на диване в гостиной. Эллен Черри сделала себе омлет из четырех яиц, запив его бренди, который Пэтси добавляла в пироги с фруктовой начинкой, – единственная разновидность алкоголя, которую держали в доме.

Утро застало ее в сварочной мастерской, где она каким-то чудом сумела уговорить Бумера, и тот одолжил ей пятьсот долларов. Может, она пригрозила ему, что расскажет его собутыльникам, что он втихаря берет уроки танго. А может, пощекотала ему в ухе своим нежным язычком.

В ту ночь она еще раз спустилась из своей комнаты вниз. Пэтси к этому времени перебралась в спальню, Верлин же похрапывал на диване. Эллен Черри какой-то миг постояла возле спящего отца. Во сне его розовое лицо напомнило ей водяную лилию работы Моне. И она подумала, что Верлин – достойный человек, изуродованный догмой. А Дядюшка Бадди и Пэтси ведут вечную тяжбу за его колеблющуюся душу. Пока вроде бы перевес был на стороне Бадди, однако Эллен Черри была готова поспорить на пять сотен Бумеровых долларов, что на самом деле первенство принадлежит ее матери. Она нагнулась, чтобы поцеловать отца в щеку, но уловила все тот же запах заплесневелой мочалки и передумала.

Затем Эллен Черри села в первый же междугородный автобус, что проезжал через их городок, и покинула пределы Колониал-Пайнз. Было четыре часа утра. Автобус довез ее до Цинциннати. Отсюда она автостопом направилась в сторону Нью-Мексико, намереваясь совершить нечто девчачье и романтическое, например, установить мольберт рядом с могилой Джорджии О'Кифф. Однако она не собиралась долго бродяжничать и поэтому сделала передышку в Сиэтле. Правда, здесь ей пришлось приспособить свои зрительные игры к шипящим занавесам дождя.

Подрабатывая по вечерам официанткой, Эллен Черри заработала на обучение в Корнишском колледже искусств, который через три года и окончила. Учеба в нем изменила ее судьбу только в одном отношении: теперь она имела полное право вступить в ряды Дочерей Дежурного Блюда, местной организации официанток с университетским дипломом. Выплачивая довольно крупные еженедельные взносы, собирая пожертвования, занимаясь мойкой автомашин в купальниках-бикини и продавая выпечку (главным образом похищенную в тех ресторанах, где они работали), Дочери создали некий фонд финансовой поддержки наиболее достойных своих представительниц, чтобы те могли на время отложить в сторону поднос и посвятить себя своему истинному призванию. Эллен Черри тоже удостоилась подобной чести и целых полгода без перерыва писала картины. Работа, которую она завершила, была вывешена в одном из местных ресторанов.