– В чем? И с чего все началось? Ты что, опять за свое?!

Смеется только. Мол, ты еще маленький, невидимка, занимай себя другими разговорами.

Какая разница, чем занимать. Тут же тьма и безвременье, безвременье и тьма… Разве что только разбежаться – и на стенку броситься, послушать, как там отец меня костерит.

– А что это ты просто сидишь, а, маленький Кронид?

Ну, точно делать ей больше нечего. А врет, мол, ось эту самую вращаю…

– Еще могу стоять. Или лежать. Все равно ж ни зги не видно.

– Это ты здесь не видишь. Потому что и не стараешься что-нибудь увидеть. Тьма полна оттенками точно так же, как свет, невидимка, просто смотреть надо пристальнее… тоньше. Не глазами– собой. В кажущемся безмолвии можно различить звуки – только вслушиваться нужно как следует. Не ушами – собой.

– Я не понимаю. Я не вижу.

– Ты упрямый, маленький Кронид. Ты справишься.

Тьма обиженно колыхнулась в такт голосу Судьбы. Подзатыльник отвесила – или это все-таки Ананка развлекается? Тьма – липкая, жаркая – обволакивала и, кажется, пыталась успокоить. А что? Она же мне – колыбель. Родные друг другу, можно сказать.

Оттенки черного явились первыми.

Не просил и не искал, даже и вглядываться не старался, а они пришли: черно-угольный, по-ночному черный, непроницаемо-черный, пыльно-черный, затягивающий мрак, черное дерево, черный со слюдяным блеском, черный, как то небо, которое я видел в снах.

Оттенки распирали тьму, толкались, лезли в глаза – да успокойтесь вы! – уплотнялись, рисуя неясные, зыбкие очертания. Очертания складывались несмело, менялись, потом рисовали новые оттенки: черно-багровый, черно-серый, черно-бурый, аспидно-синий…

Вблизи очертания обрели еще и ощущения.

Неровные, свинцово-черные нагромождения – потрескавшиеся от времени валуны, об один ушиб лодыжку, крошатся под пальцами, карабкаться на них неудобно. Жжено-серое с коричневым, шершавое, большое – древесные стволы, лежат, рассыпавшись, набросаны в беспорядке, приходится обходить. Жирно-черное, густо булькнуло под ногой – лужа вонючей жижи.

Чем дольше я учился видеть заново, тем больше давило ощущение бесконечности окружающего пространства, утроба отца не казалась больше тесной клеткой – лабиринт, чертоги…

Беспредельная свалка.

– Ты внутри времени. Думаешь, оно поглотило только тебя одного?

Вовремя это она… за плечами. Аж подскочил на месте, оступился на чем-то мягком, размазанном – и полетел в интересно звякнувшую груду. Ругнулся словцом, каким отец обычно поминал меня, вылезая из кучи когда-то острых, а теперь затупленных штук. Прищурился – попытался ловить оттенки…

Чернота бронзы – она снилась мне – и прозелень времени. Я знаю, что вот это длинное, с острым, но выщербленным наконечником – копье, а вот поломанные стрелы лежат, затупленный нож, неудачно скованный меч…

– Как в него это все поместилось?!

– Твой отец – Повелитель Времени. Когда он поглотил тебя, ты оказался в месте, куда уходит все, что попадает между его жерновами.

Чьи-то кости осели под босыми ногами в пыль. Оно и видно – попали между жерновами.

– Я, значит, сейчас не у Крона в утробе.

– Да – и нет, маленький Кронид.

– Бывает, чтобы – сразу и да, и нет?

Когда она так смеется – дует в макушку легким ветерком превосходства – то хочется заехать ей в нос. Только где он этот нос у Судьбы, кто его видел?!

– Только так и бывает, невидимка… Ты в его утробе. Ты можешь разбежаться и удариться в ее стенки. Ты можешь сидеть в душном, узком мешке. И ты в бесконечном лабиринте Времени. Ты можешь бродить здесь столетия. Можешь открыть длину переходов, и ширину коридоров, и тысячи вещей, которые пожрало время.

– От чего это зависит?

– От твоего желания.

Нынче ей было весело. Подпрыгивала, что ли, у меня за спиной. Дразнилась частыми, мелкими смешками – думать мешала.

– А не все равно, чего я тут хочу? Меня съели.

– Ты – сын Крона и Реи. Ты – внук Урана и Геи. Ты – правнук Хаоса. С твоими желаниями, невидимка, придется считаться кому угодно.

– И тебе?

– А как ты думаешь?

И залилась во весь голос – аж камни недалекие гулом откликнулись.

Хотеть чего-то – странно. Будто в чужую кожу влез. Знаю – как не хотеть, это привычно, это я помню. Не хотел быть здесь. Не хотел, чтобы звучал тот голос, который все набивался со сказкой.