Парадокс всей нашей жизни, до которого далеко было парадоксам Виктора Шкловского, состоял в следующем. Говоря без иронии, только с печалью, порядочность и интеллигентность в глазах общества (порядочного и интеллигентного) подтверждались не поступками, а отсутствием поступка.

Тем, что ты продолжал пребывать в страхе, все же не преступая стыд.

Подтверждение интеллигентности и порядочности было не в том, чтобы зааплодировать выступлению Зощенко, как это сделал Меттер (долго потом доказывавший, что он не герой). Не в том, чтобы запротестовать против исключения Пастернака из Союза писателей. В том, чтобы — не прийти, сказавшись больным. Или — смыться в уборную накануне голосования.

Кайсын Кулиев рассказывал мне, что, когда началась кампания травли Александра Исаевича Солженицына, ему в Нальчик позвонил Давид Кугультинов (сам старый лагерник, между прочим):

— Кайсын, мы тоже с тобой должны выступить с осуждением.

— Давид, — осторожно спросил Кулиев, — тебе это поручили или ты сам придумал?

— Сам, — отвечал Кугультинов. — Мы с тобой должны выступить, не дожидаясь, когда нас попросят.

— Хорошо, — сказал Кайсын. — Я подумаю. Позвони мне завтра.

И тут же уехал в родной аул Верхний Чегем, расположенный так высоко в горах, что туда не дотянули телефонный провод. А для пущей надежности — загулял.

Разумеется, этот поступок не стоит сравнивать с тем, когда Кулиев, получив разрешение не идти со всеми балкарцами в ссылку, пренебрег им. Но и бегство в горы от срама — тоже поступок на фоне ирреальной реальности.

Что очень скверно говорит о фоне, но хорошо — о поступке.

Беда лишь, что этот фон, эта ирреальность невероятно живучи. Будучи способными пережить даже то, что их породило, — страх.

…Номер «Литературной газеты» за 15 февраля 1966 года. Обращение к советской общественности, выдержанное в духе тех лет и приуроченное к злободневному поводу — осуждению на лагерный срок Абрама Терца и Николая Аржака, то бишь Андрея Синявского и Юлия Даниэля:

«Мы, профессора и преподаватели филологического факультета Московского университета, решили обратиться в редакцию с этим письмом. Мы не можем не выразить публично своего отношения к беспринципной деятельности Андрея Синявского».

Ну, и дальше все, как положено. Отмываются от коллеги по факультету (Даниэль как чужак их не интересует):

«…Сочинения Терца полны ненависти к коммунизму, к марксизму и славным свершениям в нашей стране на протяжении всей истории Советского государства. …Рука не поднимается воспроизвести то, что смог написать Терц о коммунизме и марксизме. Вот образец его писаний: „Обезьяна встала на задние лапы и начала триумфальное шествие к коммунизму“. И это сказано о величайшем мировом движении, в котором участвовали люди чистого и отважного сердца — от Бабефа до Ленина, от Фурье до Фучика!»…

Что значит — филологи! Не упустили случая поиграть звуком «ф» и этой необязательной вольностью словно бы доказали, как поэтически вдохновенно рождался их текст, сам так и рвавшийся из души!

«…А русский народ… Он тоже оклеветан Терцем. …Терц клевещет не только на советского человека, — он клевещет на человеческую природу, на все человечество».

Тогда среди подписей этих обиженных за человека и человечество резанули, задели — по-разному — две: «С. М. Бонди, профессор… В. Н. Турбин, старший преподаватель».

Знаменитый пушкинист, на чьи лекции сбегались со всех факультетов. И — специалист по Лермонтову, также любимец своих студентов, вдобавок — заметный, яркий критик.

Что касается первого, то знавшие, как нетвердо его положение на факультете, склонялись его оправдать. По крайности — пожалеть.

Литературовед Мариэтта Чудакова, слушавшая его лекции, рассказывает, как в июне 1967 года, вскоре после злосчастного письма, группа коллег возвращалась в Москву из Тарту, с Блоковской конференции, и в общей беседе прозвучало имя любимого, а ныне разочаровавшего профессора.

— Бонди — подонок! — заявил известный нам Аркадий Белинков, поддержанный всеми, кроме одного (кроме одной — легко догадаться, что это была сама Чудакова):

«— Сергей Михайлович Бонди — человек, воспитавший несколько поколений филологов. Если это слово применять к нему, то как мы будем называть подонков? Из всех нас одному Аркадию биография дает право на резкость оценок. Нам же всем надо бы соотносить свою биографию с биографией профессора Бонди».

Да и второй, Турбин… Ну, осудим его (есть за что), так ведь надо ж сообразить, как трудно бывает отказаться от участия в общей акции, на какую надо решиться жертву. Отказался Алесь Адамович, тогда работавший на филфаке, — и был с оного изгнан.