Тут его словно осенило: бросился к топчану, сдернул полушубок, которым был укрыт Спиридон, принялся выворачивать карманы. Из одного вытащил сырую изгрызанную куропатку, из другого — обломок женской гребенки. Покрутил в руках, бросил в печку... Больше в полушубке ничего не было. Василий вспомнил про мешок. В нем оказался кисет Спиридона — тот самый, который Василий подобрал возле зарубленного сотника, а потом потерял. Кисет был туго набит золотым песком и мелкими самородками. Увидев кисет, Василий остолбенел.

— Вот оно что, — прошептал он, со страхом оглядываясь на задремавшего Спиридона. — Пресвятые угодники... Узнал, стерва, что я кисет подменил... И молчал, подлюга. Потому и убить меня хотел... Царица небесная, богородица заступница, что же будет?

И вдруг Василий широко открыл глаза: золото! Руки и ноги затряслись... Вот оно, счастье... Само лезет!

Он опрометью бросился наружу, схватил лыжи, кинулся отыскивать лыжню Спиридона. Но в ночь выпал глубокий снег, укрыл все следы — точно кто-то расстелил в лесу чистую белую скатерть.

Василий с проклятиями вернулся домой. В голове у него созрел другой план.

Дни шли за днями. Спиридону то вроде становилось легче, то хуже — вот-вот помрет. Все эти дни Василий почти не отходил от его топчана — сам похудел, едва волочил ноги. Когда больной метался в жару, Василий доходил до отчаяния — то и дело сменял у него на горячем лбу мокрую тряпку, шептал молитвы. Как только Спиридон затихал, задремывал, Василий бежал в лес, чтобы добыть для него еды...

Вся жизнь для Василия была в те дни только в одном: выходить Спиридона, не дать ему унести в могилу свою тайну.

Могучий организм Спиридона взял верх над болезнью, дело пошло на поправку. Через две недели он уже ходил по землянке.

В тот день, когда он впервые слез со своего топчана, кисет с золотом исчез из мешка — Спиридон спрятал. Василий заметил, усмехнулся.

Спиридон после болезни стал еще мрачнее, неразговорчивее. Василии все чаще ловил на себе его злобный, ненавидящий взгляд. «Ничего, своячок, — рассуждал про себя Коротких. — Теперь ты у меня в руках, не извернешься...»

Дни стояли солнечные, по-весеннему теплые, снег торопливо, весело таял. Как-то Спиридон со вздохом выдавил из себя:

— На лыжах однако нельзя уже?..

Василий давно ожидал этого вопроса. Он равнодушно отозвался:

— Пошто нельзя? Можно... Только ты, Спиря, и не помышляй... Хворый еще, хлипкий, через пять шагов сомлеешь...

Спиридон не ответил, а на следующее утро сложил в мешок харчи, какие были, осмотрел лыжи, надел полушубок, взял винтовку.

— Пойду в тайгу, — объявил он Василию. — Ничего в избе киснуть. Совсем оздоровел.

— Спиря, родной, не уходи, — запричитал Василий. — Завалишься в чащобе, сгинешь. Едва выходил тебя, от смерти вызволил. Не гневи, господа, Спиря...

Спиридон вышел из землянки, глубоко вдохнул духмяный лесной воздух, встал на лыжи. Как и в тот раз, он пошел на восток.

Василий дождался, пока Спиридон скрылся из виду за деревьями, неторопливо пошел к землянке. «Ничего, Спиря, — улыбнулся он про себя, — далеко не уйдешь, мой будешь...»

Он плотно поел, напился чаю, принес из сараюшки самодельные лыжи, приладил кортик, надел полушубок, кинул на плечо винтовку.

— Ну, с богом.

Он шел по лыжне Спиридона, сдерживая себя, чтобы не настигнуть его в тайге раньше срока. Это была трудная борьба — ноги сами так и несли вперед. Он нарочно останавливался, оглядывался по сторонам, старался отвлечь себя посторонними мыслями: «Эва, красота-то какая кругом... Весна... Жизнь, значит... Все твари господни возликовали». Но возвышенные, благочестивые мысли тут же улетучивались, на смену им приходили земные, корыстные: «Не ушел бы, гад, не сбил бы с пути... Натакался на богачество, подлюга. Один захотел владеть. Нет, брат, не выйдет...»

Когда лыжня круто повернула на запад, Василий присвистнул:

— Ну и хитер! Только и меня в темя не колотили...

Василий почувствовал усталость — больно уж худа дороженька: то горы, то чаща с буреломами...

Солнце спускалось ниже и ниже, тени сгущались, синели. Надо было подумать о ночлеге. Он, проваливаясь по пояс в снегу, наломал лапника, сделал под раскидистой елью небольшой шалаш-балаганчик.

Становилось все холоднее, вокруг все сделалось словно ломким: с ветки звякнула наземь сосулька, под ногами похрустывала ледяная корка. Василий вылез из своей норы, принялся быстро ходить, чтобы согреться. Далеко внизу, под горой, он заметил красноватый пляшущий отблеск, догадался, что это Спиридон запалил костер. А он, Василий, даже малого огонька затеплить не может: Спиридон заметит, у него глаз острый. Заметит, поймет, что его выслеживают. А тогда как еще все обернется...

Василий так и проплясал вокруг елки до самого рассвета. За ночь не отдохнул, а еще больше умаялся.

Лыжня Спиридона уверенно уходила все дальше. Василий миновал табор, где ночевал Никитин — головешки в кострище остыли, зола тоже — видать, давно снялся своячок с ночлега...

На пути стал хребет... «Эх, кабы последний!» — с тоскою подумал Коротких. Глянул вверх, и обмер: «Господи, круча, голые скалы... Куда же подевался Спиридон? Ага, вот здесь снял лыжи, потащил за собою наверх. Боится, как бы кто не уволок... По такому снегу без лыж обратно не уйдешь...»