– Вроде этих? – спросила Беата.

В кафе вошли двое и встали у стойки.

– В принципе да, – ответил Яцек и повернулся к ним спиной.

Один поставил ногу на подножку стойки. Так что был виден белый носок. Другой взял пепельницу и пару раз ударил по прилавку.

– Цапля! – крикнул он в сторону занавеси из бус и пустил пепельницу волчком.

Бармен вышел к ним со стаканом и тряпкой в руке. Вышел медленно, скованно, как в черно-белом кино.

– Давай боезапас, Цапля.

Бармен поставил стакан, сунул руку под стойку и вынул набор бильярдных шаров.

– Кий в зале, – сказал Цапля.

– Принеси нам два пива, – сказал тот, в носках, и оба пошли в темный зал рядом с сортиром. Молочный свет залил стол, но они остались в тени.

– Этих ты тоже знаешь? – спросила Беата.

– Все они на одно лицо, – ответил Яцек. – Как китайцы.

– Китайцы улыбаются.

– А эти что, нет?

– У меня мороз по коже. У них неподвижные лица. Как звери, как псы. Будто у них мускулов нет.

– У псов есть.

– У собак мускулы, только чтобы грызть.

– Знаешь, чтобы что-то сделать с лицом, надо иметь серьезную причину. У них ее нет. И так все всё знают.

Бармен с двумя кружками пива на подносе прошел мимо них, даже не взглянув.

– Делает вид, что тебя не знает, – сказала Беата.

– Иногда так лучше, – ответил Яцек.

– Для кого?

– Для всех, – сказал Яцек и сунул ладонь под волосы на виске.

– Ухо – это орган человеческого тела, слабее всего снабжаемый кровью, – сказала Беата.

– Жаль только, что не прирастает. Как-то странно теперь себя чувствую.

– Очень больно?

– Слабое кровоснабжение, слабая иннервация.

Бармен вернулся обратно и исчез за своей занавеской из висюлек.

В ярком кругу бильярдного света появились ладони, манжеты и кии. Игроки лениво обходили стол. Сняли куртки, но их рубахи казались вырезанными из черной бумаги. Под лампой собирался дым и стоял там.

Шары с грохотом разбежались и кто-то сказал:

– Ну, блин, Сараево.

Никто на них не смотрел, но они двигались медленным пружинистым шагом, словно каждую секунду готовы были все бросить, уйти и заняться делами поважнее. В теле каждого вместо крови циркулировали отражения и тени собственных поступков, и кожа принимала их форму, как перчатка на руке. Они были лишь оболочками, в которые облекалась взлелеянная ими в мечтах действительность, поскольку время, когда сыновья наследовали жесты своих отцов, подходило к концу. Вниз по Тамке [52] ехали автомобили. Водители видели мир в вороненом свете ночи, и ни один из них не пробовал представить себе, что всего этого просто могло бы не быть. «Астры» обгоняли «корсы», «короллы» обставляли «гольфы», «нексы» объезжали «твинго», «ибитцу» ехали ноздря в ноздрю с «альмерами». Река была окутана тьмой. Автомобили ныряли во мрак, как лемминги, чтобы выползти на другом берегу в гнилую вонь порта. Зеленые, желтые, красные, голубые, серебряные и белые, как четки в руках города.

– П…ц, – сказал один из игроков и выпрямился.

Два шара упали в лузы и покатились в утробе стола с нарастающим глухим стуком.

– Может, в пирамидку? – спросил он.

– В е…ку, – ответил его напарник и стал ставить шары для новой партии.

В пепельнице догорало три окурка.

– Скажи ему, чтобы завел что-нибудь, – сказал тот, который выиграл.

– Поставит каких-нибудь педиков, – сказал другой.

– Наплевать, только чтоб не было так тихо.

– Что, не в кайф?

– Не люблю, когда тихо.

– Точно, ты еб…тый.

– Не люблю. Если тихо, значит, сейчас что-нибудь случится.

– А если музыка, то не случится?

– Может, но тогда не ждешь.

– Играй, Вальдек, не п…ди.

Яцек видел их боковым зрением и старался понять, о чем они разговаривают. Шары со стуком раскатились по столу. Они были похожи на людей, которые собирались, что-то там свое делали, потом расходились, встречались с другими, и так все время, пока не умрет последний. Яцек повторял про себя номер телефона, по которому должен' был звонить Павел. Яцек усмехнулся, ведь ему эти цифры были без надобности, а для кой-кого – просто клад или, допустим, последняя соломинка. А ему по фиг. Шары стукались все реже. Два-три столкновения за один раз. Потом только удар кия и тихий звук одиночного шара между бортов.

– Ты чего смеешься? – спросила Беата.

– Так. Бильярд – это умная игра. Пошли отсюда.

Сон то приходил, то уходил. Иногда ему казалось, что сейчас он находится в квартире, и это пульсирующий красный неоновый свет за окном то будит его, то усыпляет. Когда он сказал продавщице в продуктовом: «Мне сто пятьдесят граммов, пожалуйста», она внимательно посмотрела на него: была Великая Пятница, и еще у него были грязные ногти. Он заметил, когда отдавал бумажку. Эта картина возвращалась к нему в ритме красного света, а вместе с ней и другие. Они накатывались из прошлого, из мест, где он бывал, и время сливалось с пространством. Он видел берлинский Кудам, [53] двоих турков и себя самого. Он топал за ними, стараясь почувствовать себя так же свободно, как они. Турки громко разговаривали и размахивали руками, точно цыгане на Торговой. А он шел бочком, держась у края тротуара, осторожно втягивая воздух, полный незнакомых запахов. За немцами тянулся шлейф парфюмерных ароматов, темнело, у него оставалось лишь тридцать четыре марки, «каро» тоже подходили к концу. Он вынимал их украдкой, по одной, чтобы они его не выдали. Зажженную сигарету прикрывал ладонью, сложенной домиком, – в первый же день он заметил, что здесь нет сигарет с таким коротким фильтром. Тип, у которого он должен был переночевать, не пришел. Моросило. Турки куда-то пропали. Белые «адидасы» на ногах посерели и стали бесформенными. Его манили витрины, но он избегал света. Позже он мало что мог вспомнить о той ночи. У него болели ноги, он схватил насморк, было холодно. На рассвете случайно встретил двоих поляков. Те возвращались откуда-то. Он принялся им все рассказывать. Торопливо, боясь, что они протрезвеют. Они взяли его с собой. Положили на полу. Проснулся в полдень. Те храпели. Потом пришли еще двое и хотели его вышвырнуть.