Потом ей стало плохо, и вовсе не от отвращения, для этого не было ни малейшего повода, он был ласковым, скромным астматиком. Она уже раньше приметила его в столовой. В душные летние дни он пил много воды, а иногда прыскал в рот лекарство из резинового баллончика. Проснувшись ночью, она увидела рядом с собой тяжело дышавшего храпуна и моментально протрезвела. Подле нее лежало стонущее чужое тело. Она поднялась, потихоньку вышла из комнаты и целых три часа добиралась ночью до дому пешком. Что было весьма кстати, поскольку долгая дорога с каждым шагом все дальше отодвигала от нее события этой ночи. У нее было такое ощущение, будто она произвела над собой опыт, результат которого ее сильно раздосадовал. Но об этом она думала совершенно спокойно, а вот мысль о предстоящем первом рабочем дне в новом году, когда ей предстояло увидеть этого мужчину, оказалась мучительной. Первый же его взгляд был таким, как она и ожидала: многозначительным, назойливо понимающим, по-дурацки конфиденциальным… Она приложила все усилия, чтобы не обидеть его своим неприязненным отношением, поэтому сторонилась его, старалась делать так, чтобы подле нее непременно оказывались друзья или знакомые; когда не удавалось избежать встречи с ним, у нее тут же находились неотложные дела, требующие безотлагательного обсуждения с подчиненными, а он стоял при этом рядом и смотрел на нее, полный ожидания, нет, упрека и печали. Пока однажды не подстерег ее одну на улице возле работы и не спросил, что, собственно, происходит. Что плохого он сделал? Ничего. Ведь все было так прекрасно, или?.. «Все было хорошо, — ответила она, — и пусть так и останется».

— Нет, это было далеко не прекрасно, — сказала фрау Брюкер. — В какой-то момент, правда, совсем неплохо. Но перед этим и после бывает как-то паршиво. Хотя все произошло с полного согласия, и тем не менее напоминало какие-то шашни, отчасти мной и спровоцированные. Быть может, я делала бы это чаще, если б после близости мужчины бесследно исчезали с моего пути, словно их и не было вовсе. А так всякий раз при встрече с ними каждое их движение, запах, взгляд напоминают тебе о том, что в них тебя раздражает.

— А Бремер?

— Бремер — другое дело. Он мне сразу понравился. Почему кто-то кому-то нравится? Я имею в виду, еще до того, как этот «кто-то» откроет рот. Сразу же понравится, а не после долгого знакомства. Вот говорят: любовь — результат близости. Все это белиберда. Скучно. С Бремером было по-другому, совсем по-другому.

В комнату, толкая перед собой маленький столик на колесиках, вошел одетый в белый халат Хуго, парень с длинными, забранными в хвост волосами и с золотой серьгой в ухе, отбывавший тут альтернативную службу. Резиновые колеса визжали на сером искусственном покрытии. На эмалированной столешнице стояли пузырьки, баночки и флакончики с мазями, таблетками, соками.

— А-а, приехал корм для стариков, — сказала фрау Брюкер.

Хуго высыпал на ее ладонь три розовые пилюли, прошел в устроенную в нише кухню и принес оттуда стакан воды.

— Благодаря помощи Хуго я остаюсь здесь, — сказала она, — они хотят перевести меня в опекунское отделение. Но я всегда говорила: «Без кухни и очага дом круглый сирота». Все хочу как-нибудь приготовить для Хуго колбасу «карри», но он предпочитает, естественно, дёнер.

— Не-ет, — сказал Хуго, — если уж готовить самим, тогда только пиццу.

Хуго взял готовую часть пуловера. Светло-коричневый цвет означал землю, над долиной кое-где проглядывала синева неба, а справа темно-коричневый ствол ели упирался своей верхушкой прямо в эту небесную синь.

— Классно, — сказал он, — если вывязать побольше неба, а на нем ель, вид будет совсем как настоящий.

— У вас в столовой была приправа карри? — спросил я, лишь бы только навести ее на разговор.

— Нет, тогда карри вообще не было. Ведь шла война. Отсюда все трудности. — Она взяла вязанье, ощупью нашла край, сосчитала петли, сначала молча, затем чуть слышно: — Тридцать восемь, тридцать девять, сорок, сорок один. — И опять приступила к работе. — В тот день я только и ждала, как бы поскорее вернуться домой. В столовой нацепила на себя передник и спустилась в кухню. Хольцингер уже был там. «Сегодня мы готовим рыбу, — сказал он. — Ожидается визит нашего окружного говоруна. Будет призывать к стойкости и непреклонности». Хольцингер много лет работал в ресторане «Эрцгерцог Иоганн» вторым поваром по приготовлению соусов. Потом первым поваром на пассажирском судне «Бремен». Он был кулинаром от Бога, нынче наверняка мог бы содержать двухзвездочный ресторан. С первых дней войны Хольцингер служил поваром в столовой Кёльнского радиовещания. «Духу, — сказал Геббельс, — необходимо первоклассное меню, в противном случае он становится безыдейным, придирчивым. Пустой желудок усугубляет любое сомнение. Метеоризмы, изжоги доводят любую серенькую тень до цвета воронова крыла. Поэтому в центральных пропагандистских отделах должны работать отличные повара. Хорошей едой чаще всего можно подкупить именно работников умственного труда».

Хольцингер возглавил столовую имперского вещания. По прошествии нескольких месяцев большинство ведущих на радио и редакторов стали страдать холериной, и странным образом всегда, когда надо было сообщать о военных победах. Отмечали победу над Францией, страна украсилась флагами, звучали марши, аллея Победы в Берлине была вся усыпана цветами, фюрер, с глазами цвета васильков, принимал парад, а комментатор имперского радио в Кёнигсберге, стоя в сортире на коленях перед унитазом, изрыгал из себя содержимое своего желудка. Поскольку подобные неприятности случались и во время вещания о победах над Данией и Норвегией, а позднее повторились после завоевания Крита и Тобрука, подозрение пало на Хольцингера. Однако никто никогда не слышал от него ни одного критического слова, что еще более усиливало подозрение в предательстве. Есть одна смонтированная радиозапись — я попросил разрешения прослушать ее, — где диктор при словах «наши победоносные парашютно-десантные войска» начинает давиться, после «Крита» возникает продолжительная пауза, на какое-то время диктор выключил микрофон, потом с громкой отрыжкой следует слово «завоеван», и далее звуки рвоты. И всё.

После того как должна была состояться передача о восхождении на Эльбрус победоносных германских горных стрелков, а ответственный за эту передачу диктор валялся на редакционном диване с приступами желудочных колик, Хольцингера вызвали в местную службу гестапо. Он сослался на полученные им продукты. В конце концов, он не может стерилизовать салат и пахту тоже. Не говоря уж о воде. В городе, оправдывался Хольцингер, отмечено много случаев холерины. Он сам вместе с диктором страдал от болей в желудке. Это убедило чиновника гестапо. Хольцингера отпустили. Ему было приказано оставаться дома и никому не рассказывать о допросе. Его освободили от работы на радиовещании и откомандировали в Гамбург, в отдел продовольствия. Никто, даже сам Хольцингер, не мог сказать, почему его перевели именно в Гамбург.

Хольцингер проработал на своем месте уже три недели, когда фрау Брюкер вызвали в вышестоящую инстанцию. Служащий гестапо сказал, что ее рекомендуют на должность директора столовой. Ее спросили, не показалось ли ей поведение Хольцингера несколько необычным, не высказывался ли он пренебрежительно о партии, о фюрере? Нет, ничего похожего. Вкусно ли он готовит? Он волшебник, почти из ничего делает кое-что и из этого кое-чего — просто отличное блюдо. И как? Тайна его умения в пряностях. Чиновник, молодой, приветливый и спокойный человек, в недоумении покусывал губу. Ей надлежит сообщить, если Хольцингер выскажет пораженческие мысли. Она — пг? [3] Нет. Хм. Чиновник обязал ее хранить молчание. С тем ее и отпустил. А Хольцингеру Лена сказала, что ее расспрашивали о нем. С тех пор она всегда заказывала рыбу, ежели, как сегодня, должен был прийти руководитель округа Грюн. У отца Грюна был рыбный магазин, и он не раз говорил, что его начинает тошнить даже при едва уловимом запахе рыбы. Еще мальчишкой он сачком вылавливал из бассейна эту живность, ударом по голове оглушал ее, разрезал брюхо и потрошил. Лена Брюкер позвонила в рыбные ряды, где ей ответили, что не получили ни одной рыбины. Ни одно промысловое судно не может подняться вверх по Эльбе, потому что другую сторону реки уже заняли «томми» [4] . Она позвонила в мясные ряды, там оказалось очень много рубца. Прошлой ночью бомбили Лангенхорн, одна бомба разорвалась рядом с крестьянским двором, то была «минная бомба». Коровник уцелел, а двери и окна повышибало. Все коровы были убиты, они лежали на полу вполне пригодные к употреблению. Им удалили только легкие.