В данном контексте слово «политический» мне не нравится; уж больно фальшиво звучит. На мой взгляд, совершенно ясно, что долг Фродо — это долг «человечности», а не политики. Естественно, в первую очередь он думал о Шире, поскольку там — его корни, однако квест преследовал целью не сохранение той или иной формы правления, как, скажем, полуреспубликанское, полуаристократическое устройство Шира, но освобождение от злой тирании всего «гуманного человечества» /*«Гуманное человечество»: в него (поскольку это волшебная сказка) входят, конечно же, эльфы и, более того, все «говорящие существа». — Прим. авт.*/ — включая и тех, кто, как «восточане» и харадрим, все еще служили тирании.

Денетор был запятнан политикой как таковой; отсюда его падение и его недоверие к Фарамиру. Для него главной целью стало сохранение государства Гондор как такового, противостояние иному правителю, который сделался могущественнее, и бояться его и дать ему отпор следовало именно поэтому, а отнюдь не потому, что он безжалостен и злобен. Меньших людей Денетор презирал, и можно с уверенностью сказать, что не проводил различия между орками и союзниками Мордора. Если бы он выжил и победил, даже не пользуясь Кольцом, он далеко продвинулся бы по пути к тому, чтобы самому стать тираном, и с обманутыми народами востока и юга обошелся бы жестоко и мстительно. Он стал «политическим» лидером: т. е. Гондор против всего остального.

Однако не такую политику и не такие цели выдвинул Совет Эльронда. Лишь выслушав споры и осознав суть квеста, Фродо принял на себя бремя своей миссии. Более того, эльфы погубили свое собственное государство во имя долга «человечности». И это — не просто злосчастные последствия Войны; эльфы с самого начала знали, что таков будет неизбежный результат победы, которая эльфам ровным счетом никакой выгоды не принесет. Нельзя сказать, что Эльронд преследовал политическую цель или исполнял политический долг.

Слово «политический» в Ауэрбаховом смысле, на первый взгляд, кажется более оправданным; но и оно, сдается мне, неуместно — даже если признать, к какой скукотище свелись «рыцарские приключения» как таковые в качестве развлекательного чтива для класса, главным образом интересующегося ратными подвигами и любовью /*Главным образом интересующегося: в смысле, как темами «литературы», как развлече нием. На самом-то деле большинство их в первую очередь занимало приобретение земель и использование брачных союзов в достижении своих целей. — Прим. авт.*/. Для нас (или для меня) это примерно столь же занимательно, как рассказы об игре в крикет или байки о заезжей команде, для тех, кто (подобно мне) считает крикет (каков он сейчас) жутким занудством. Однако ратным подвигам в (скажем) артуровских романах или романах, затянутых на периферию этого грандиозного воображаемого мира, вовсе незачем «вписываться в систему политических целей» /*Разве что понятие «политический» можно сузить (или расширить), так, чтобы в воо& ражении своем мы рассматривали лишь один центр или крепость, воплощающие в себе порядок и благодать, в окружении врагов: необитаемых лесов и гор, враждебных варваров, диких зверей и чудовищ — и Неведомого. Вот тогда защита королевства вполне может стать символом участи человечества в целом. — Прим. авт.*/. В ранней артуровской традиции так оно и было. Или, по крайней мере, эта нить примитивного, но могучего воображения являлась в ней важным элементом. Как и в «Беовульфе». Ауэрбаху «Беовульфа» полагалось бы одобрить: ведь в нем автор попытался вписать деяние «рыцарственности» в сложную политическую ситуацию: в английские предания о международных отношениях с Данией, Готландом /*Остров в Балтийском море у берегов современной Швеции.*/ и Швецией в древние времена. Однако не в этом сила повествования, — в этом, скорее, его слабость. Личные цели Беовульфа, отправляющегося в путешествие в Данию, — это именно что цели Рыцаря более поздних времен: прославиться самому и превыше этого — возвеличить своего короля и лорда; но все это время мы прозреваем нечто более глубокое. Грендель — это враг, который атаковал самое сердце королевства и принес в королевский чертог тьму кромешную, так что король может восседать на троне лишь при свете дня. Это нечто совсем иное и куда более ужасное, нежели «политическое» вторжение равных — людей такого же соседнего королевства, как, скажем, случилось впоследствии, когда на Хеорот напал Ингельд /*Племя хадобардов во главе с Ингельдом напало на данов и было разгромлено войском Хродгара. Во время этого набега Хеорот сгорел. Отголоски этого события содержатся в поэме «Беовульф», напр., в строках 83, 782, 2025 и далее.*/.

Поражение Гренделя — отличный сюжет для волшебной сказки, поскольку он слишком силен и опасен, обыкновенному человеку его не одолеть, однако этой победе могут радоваться все, поскольку Грендель — чудовище, враждебное всем людям и всему человеческому братству и радости. В сравнении с ним даже давние политические враги даны и геаты были Друзьями, то есть на своей стороне. Это благодаря чудовищности и сказочности Гренделя повесть сделалась действительно важной и дожила до тех времен, когда политика позабылась и восстановление дано-геатских отношений в «entente cordiale» /*«Сердечное согласие» (Антанта) (фр.)*/ между двумя правящими домами стало всего лишь малозначительным эпизодом древней истории. В этом политическом мире Грендель выглядит глупо, хотя он, разумеется, не глуп, при всей наивности поэтического воображения и его описания.

Разумеется, в «реальной жизни» стороны не так четко разграничены — хотя бы потому, что тираны-люди редко настолько порочны, чтобы превратиться в абсолютное воплощение злой воли. Насколько я могу судить, некоторые кажутся таковыми, однако им приходится управлять подданными, из которых лишь часть порочна в равной степени, а многим по-прежнему необходимо предъявлять «достойные мотивы», подлинные или вымышленные. Что мы наблюдаем и сегодня. И все же есть однозначные случаи: напр, деяния жестокой агрессии и ничего более, в которых, следовательно, правота с самого начала целиком и полностью на одной стороне, уж какое бы там зло ни вызвала со временем в представителях правой стороны обида на зло причиненное. Есть также конфликты из-за важных понятий и идей. В таких случаях меня больше занимает исключительная важность того, чтобы оказаться на правой стороне, нежели беспокоит выявление неразберихи сбивчивых мотивов, личных целей и индивидуальных поступков (благородных или низких), в которую, как правило, впутаны «правое и неправое дело» реальных человеческих конфликтов. Если конфликт на самом деле возник из-за того, что по праву называется «хорошим и плохим» или «добром и злом», тогда правота или добро одной из сторон не доказывается и не утверждается обоюдными притязаниями; они должны зависеть от ценностей и убеждений, что превыше данного конфликта и от него независимы. Судья обязан назвать правого или неправого в соответствии с принципами, которые имеют для него силу во всех случаях. При таком положении дел правота останется неотъемлемой собственностью правой стороны и станет оправдывать ее дело от начала и до конца.

(Я говорю о сторонах, не о личностях. Разумеется, для судьи, чей моральный кодекс основан на религии или философии, да собственно, для любого, не ослепленного оголтелым фанатизмом, правота дела вовсе не оправдает поступков его приверженцев как личностей, если поступки эти дурны с этической точки зрения. Но хотя «пропаганда» может воспользоваться ими как доказательством того, что их дело на самом деле «неправое», это необоснованно. Агрессоры сами в первую очередь виновны в дурных поступках, что стали следствием их исходного попрания справедливости, и в кипении страстей, что их собственная злобность непременно должна была (по их же собственным стандартам) всколыхнуть. В любом случае они не вправе требовать, чтобы их жертвы, будучи атакованы, не требовали воздаяния: око за око и зуб за зуб.)

Точно так же добрые поступки тех, кто находится на неправой стороне, дела их не оправдывают. И на неправой стороне могут встречаться героические и доблестные деяния, или даже в ряде случаев поступки более высокого морального уровня: деяния милосердия и терпимости. Судья, возможно, воздаст им почести и порадуется тому, что некоторые в силах подняться над ненавистью и гневом конфликта: точно так же он может сокрушаться о дурных поступках, совершенных на правой стороне, и горевать при виде того, как однажды разожженная ненависть тащит людей вниз. Но это все не изменит его суждения насчет того, которая из сторон — правая; и он по-прежнему станет приписывать изначальную вину за все последующее зло противной стороне.